Страница 46 из 103
Город был военным лагерем, превращающимся в постоянное местожительство. Воины оседали, женились, обзаводились детьми, седели, старились. Многие вернулись к прежним своим ремеслам. Под арками шумели корчмы, в открытом окне сидел на столе тощий портной, занятый своей тихой работой, за стеклянными дверьми запачканный сапожник колотил по подошве женской туфли. Слышались мирские песни, а в темных углах балагурили длинноносые девушки с широкоплечими юношами.
Жители не обнаружили особого интереса к незнакомцам. Никто не любовался их богатой одеждой, никто не спрашивал, откуда они. Этот город не знал любопытства, оттого что не знал страха. За деревянными стенами домиков и домов ели, пили и плодились бывшие крестьяне, батраки и ремесленники — люди со всех концов чешской земли. С ними и возле них жили священники со всего света, лютые враги папы, созидавшие здесь, у берегов Лужницы, на обломках гуситской славы, свой духовный Рим, непримиримый, твердый; знающий Писание и готовый к диспуту со всеми и каждым. Чаще всего в разговорах слышались имена Бискупца[100] и Коранды[101], а на площади бородатый старец могучим голосом вещал о проклятье, которым грозит стране снисходительная готовность вести переговоры с драконом стоглавым — монахом Капистраном.
— Не открывайте перед ним ворота страны, гоните его прочь вервиями и бичами! — окончил свою речь старец под одобрительные возгласы слушателей.
И, размахивая руками, скрылся в лабиринте улиц.
Ян с Матеем пошли в корчму.
Корчмарь отвел Яна в пустую просторную комнату.
— У нас, «У белого щита», папские послы останавливаются и довольны бывают! — сказал он. — Сам я где только не бывал. Двадцать лет тому назад в Базеле обед варил магистру Рокицане и Прокопу Великому. Они не хотели — не потому, чтоб я плохим поваром был, а из скромности, — но все посольство настояло. Боялось оно за жизнь тогдашних наших дражайших людей великих. То-то было времечко! Видели б вы кухню, которая у нас тогда в Базеле была! Огромная — как людская, печь — что твой дом, и над ней труба необыкновенных размеров! А на вертеле жарить — одно удовольствие! И рыба из Рейна недурна, хоть наша здешняя, из Лужницы, мне больше по вкусу!
— Вот и я тоже говорю, брат: всюду хорошо, а дома — лучше, — отозвался стоявший позади корчмаря Брадырж и ударил его по спине.
— Не смейтесь, пожалуйста, сударь. Я на самом деле брат! Не только мутовкой да ложкой воевал!
— Вон что! — ответил Матей. — Так это, значит, когда я из Домажлиц на холм лазил, который Бальдов называется…
— Выходит, ты тоже из наших? Привет тебе, брат! Только остался ли нашим-то? Много было таких, что с нами шли, а потом против нас меч обратили!
— До Липан, брат. До самых Липан! Там нашего воеводу убили, ну, мы и рассеялись!
— Что ж не пришел к нам сюда, в Табор?
— Кого куда ветер понес, сам знаешь!
— Да, да! — промолвил корчмарь, качая головой.
Лицо у него было полное, румяное.
— А вам, сударь, комната нравится?
— Спасибо. Спать здесь будет спокойно, — ответил Ян.
Матей снес в комнату рыцаревы тюки и спросил, где ключ.
— В Таборе ключи не надобны! — ответил корчмарь, кинув гордый взгляд на приезжих.
— Ну и ладно, — сказал Матей. — Я ведь только так, для порядка…
Внизу, в зале, им предложили изысканные блюда, горькое пиво и сладкое вино. Ян удивился, как это в Таборе проснулся вкус к хорошей еде и напиткам.
— У нас тут не одни духовные, сударь! — ответил корчмарь. — Любят люди покушать, это не противно божьему закону Повар у меня отличный, тоже — брат, из Кракова, приехал сюда с магистром Галкой[102], да так и остался. Польскому королю готовил, а поляки знают толк в кушаньях… Да у нас тут порядочно чужеземцев. Но все верные братья и куда лучше поучения магистра Яна изучили, чем мы сами, чехи. Есть англичан несколько — старички уж, из бывших учеников магистра Энглиша. Есть и венгры. Только немцы не задержались. Были, которые за чашу горой, а потом, глядишь, к своим сбежали либо по соседству — к пану Рожмберку. Жизнь у нас с ними разная, и лучше им и нам врозь быть. Каждый из них военачальником стать норовил, побольше себе кусок урвать. И между собой по-своему, по-швабски лопочут. Ну и хорошо, что уехали. Не уйди они, мы бы их на кострах сожгли. Нет лучше средства, коли хочешь правильную веру соблюсти.
Тут в залу вошел высокий, грузный человек лет пятидесяти, с черной повязкой на левом глазу, в хорошей одежде. Он громко потребовал кувшин пива и без всяких церемоний подсел к Яну за стол. Но тут же вскочил и давай целовать и обнимать Матея Брадыржа.
— Тысяча дьяволов рогатых, да ведь это Матей! Откуда ты взялся? Мы уж думали, ты давно в сырой земле, — а он тут сидит себе и не узнает меня, Мартина Коншеля, из наших, от воды! Помнишь, друг, как мы с тобой рыбешек руками ловили? Сделаем запруду махонькую у берега из грязи и песка, рыбешки гуда заплывут, а мы запруду замкнем и давай их вылавливать. Случалось, хитрые попадались: подскочат и перепрыгнут. Славная была пора. Издали на нас пражский кремль глядел… А потом вместе в одном войске в поход ходили. Домажлице помнишь?
Он кричал, не давая Матею слова сказать.
— Здесь еще другие братья есть, сейчас позову!
Он выбежал за дверь и тотчас притащил троих, которых представил так:
— Помнишь, Матей? Это вот Енда Рыбаржов, это Иржик Швец, а этот вот был чуть не военачальником нашим — Ондржей Сас! Папаша его под Устьем пал, а сам он до Венгрии дошел, а потом уж к нам вернулся…
Матей поздоровался с каждым. Он знал их всех и удивился, до чего они изменились.
— Вот радость, вот радость-то! — восторгался кривой. — У меня этот глаз был еще, когда мы после Липан разошлись. Я его два года тому назад потерял: один батрак градцевского пана мне выколол. Да не беда, ежели я тебя хоть одним глазом — а вижу!
Ян, глядя на Матея, удивлялся, что он не радуется, как остальные. Матей растерянно посматривал на Яна, почти ничего не говорил и только прихлебывал из кружки.
— Ты на меня не смотри! — сказал ему Ян. — Посиди со своими, а потом все мне расскажешь.
И встал из-за стола.
Матей кинул на Яна благодарный взгляд, и лицо его прояснилось. Он зашумел, как остальные, и вскоре все запели старую лагерную песню, бодрую и веселую, из тех, что поют бойцы на вечерней заре, предвещающей близкую смерть…
Ян заплатил и пошел к себе. Он долго размышлял обо всем увиденном.
Послышались шаги Матея на лестнице. Взойдя, Матей остановился у двери, но стучаться не стал. Не то боялся войти, не то не хотел.
Ян открыл. За дверью стоял понурый, сгорбившийся Матей. Он плакал.
— Что с тобой, Матей?
— Ничего, сударь, Только мне надо кое-что тебе сказать.
— Сперва сходи к хозяину и принеси хорошую свечу. Я хочу, чтоб тебя было видно!
Вскоре Матей вернулся со свечой. Поставил ее на стол, но не сел.
— Садись и говори!
Матей молчал. На глазах у него опять выступили слезы. Потом он заговорил:
— Помните, сударь, как мы с вами в Баварии на соломе лежали и заснуть не могли?
— Помню!
— Я этого, сударь, никогда не забуду. И наше расчудесное долгое путешествие по белому свету — тоже. Вы были мне добрым хозяином, братом моим, братом жалкого разбойника.
— Ну ладно. Скажи, ты пил там, внизу?
— Ни-ни, сударь. Табориты никогда не пьют больше того, что могут! Но у меня другая забота… Народ здесь ходит небритый, плохо остриженный!
Тут он опять замолчал и только ломал себе пальцы, но так, что Ян этого не видел. Чуть из суставов не выворачивал.
— Тебе хочется стрижкой заняться, Матей? Так, что ли?
— Да, сударь!
— Так что ж ты боишься сказать?
— Трудно мне с тобой расстаться.
— Оставайся, Матей. Оставайся здесь, со своими! Ты встретил братьев, которые тебя давно знают. Будешь с ними вспоминать о походах и сраженьях. А может, и женишься. Еще не старый ведь. Ты был мне верным слугой, Матей; я любил твое ворчанье, предостережения твои и весь твой обычай. А теперь простимся. Мы дома. Будем оба жить в одной стране, хоть и не в одном городе!
100
Бискупец — Микулаш из Пельгржимова.
101
Коранда Вацлав — таборитский священник, один из наиболее радикальных, последовательных и самоотверженных таборитских вождей и идеологов.
102
Онджей Галка из Добчина — профессор Краковского университета в 1425–1448 гг., один из первых сторонников реформации в Польше, мужественно боролся с католической реакцией, вынужден был бежать в Силезию, имел связи с чешскими гуситами.