Страница 34 из 103
— По мере сил постараюсь помочь вашему преосвященству в этом столь трудном положении, — сказал Ян.
— Ты получишь, милый юноша, все, что пожелаешь!
— Мне довольно двух жемчужин, сударь. Я большой любитель жемчуга!
На другой день Маргерита, сразу вдруг выздоровевшая, созвала всех обычных своих гостей. За стол сели двенадцать мужчин и восемь женщин. Тринадцатым был рыцарь Ян Палечек, которого посадили возле хозяйки.
Пир был роскошный и веселый. Все время играли скрипки и флейты, слуги приносили на высоко поднятых руках бесконечные яства и наполняли бокалы, пажи подавали душистую воду для омывания рук, а Маргерита сияла. В полночь она поднялась с места, и объявила:
— Вы познакомились с храбрым и прекрасным гостем из чешской земли, рыцарем Яном Палечком, который направляется в Падую для занятии науками. Но человек этот обладает способностью, о которой вы еще не знаете. Я скажу вам о нем нечто такое, что граничит с чудом: он читает по глазам.
У женщин захватило дух от наслаждения. Их стало мучить любопытство: ведь чаровать им всегда по душе. Мужчины вежливо рукоплескали.
Тогда встал рыцарь Ян.
— Наша хозяйка слишком любезна. Я не совершаю чудес. Я только понимаю, что мне говорят человеческие глаза. Поэтому извините, если я почитаю и у вас в глазах. Было когда-то одно жемчужное ожерелье, и украшало оно шею донны Маргериты. Это ожерелье пропало. Я говорю вам: вы все спите. Вы спите здесь, за столом, а я смотрю в ваши открытые, но спящие глаза. И в этих спящих глазах отражается правда. Среди вас есть один, который знает, где скрывается ожерелье донны Маргериты. Скрывается много дней, бедное, и соскучилось по свету. Я зажигаю свет. Где ты, жемчуг? Ты не на дне морском, не в сердце раковины, а, конечно, где-то в сумраке, в темноте. Ты должен сиять на груди своей хозяйки. Что же ты прячешься?
Тут рыцарь Ян произвел обеими руками несколько движений, как будто надевая ожерелье Маргерите на шею. Потом провел глазами по лицам всех присутствующих. Подошел к Лионелло, молодцеватому купцу из Генуи. Минуту глядел на него, потом властно промолвил:
— Сударь, встаньте и дайте мне руку. Все останутся здесь, а я пойду с мессиром Лионелло пройтись.
Выйдя с ним в прихожую, он велел Матею взять светильник и идти впереди. Они спустились в сад епископского дворца. Лионелло, которого Ян держал за руку, шел твердым шагом по дорожке между газонами. Потом они пошли по газону, Лионелло подвел Палечка и Матея к садовой ограде. Там он показал пальцем на землю.
— Копай рукой! — приказал Ян.
Молодой купец принялся копать. Ян стоял над ним, Матей светил. Вскоре Лионелло выкопал металлический ларчик.
— Открой его! — приказал Ян.
Лионелло открыл. Там лежало ожерелье. Тогда Ян снова взял Лионелло за руку. А ларчик у него отобрал. Так они вернулись во дворец. Но Ян пошел не прямо в залу, а сперва в караульную.
— Отведите этого человека в тюрьму, — сказал Ян стражникам. — Он только что был вынужден вернуть жемчуг, который украл у донны Маргериты. — И прибавил, обращаясь к Лионелло:
— Пойдешь с ними и проснешься в тюрьме!
Потом Ян в сопровождении Матея вернулся в залу. Там его ждали, как он велел, — не трогаясь с места: такие могучие чары таились в глазах чужеземца.
— Донна Маргерита и милые гости, — сказал Ян. — Проснитесь. Скоро день. А ты, донна Маргерита, наклони голову. Я надену тебе на шею твой жемчуг!
И все встали с кресел и приблизились к Яну, надевавшему ожерелье на шею владелице. Теперь, когда жемчуг был уже на ней, Маргерита широко открыла глаза и устремила на Яна счастливый взгляд. Потом поглядела на свое ожерелье и потрогала его. Это был ее ненаглядный пропавший жемчуг!
Склоненные ресницы задрожали, и из-под них выкатились две слезы. Донна Маргерита не вытирала их. Глядя на Яна, она промолвила:
— Что ты хочешь, рыцарь, за свою находку? Я достану тебе все, что в моих силах!
— Я хочу две жемчужины, как было условлено!
И, наклонившись к Маргерите, снял губами обе слезы с ее щек. А потом поцеловал ее в глаза.
XIX
Ах, Пульчетто, Пульчетто!
Так начинаются почти все падуанские песенки. А не начинаются, так кончаются. Потому что наша почтенная Падуя с ума сошла. По одному человеку, одному студенту, которого зовут вовсе не Пульчетто и который совсем не так мал, как пальчик, и даже вовсе не похож ни на первый, ни на пятый палец руки. А целый год тут только и слышно: Пульчетто да Пульчетто! Пульчетто здесь, Пульчетто там, Пульчетто в аудитории, Пульчетто перед церковью и за церковью, Пульчетто перед школой Святого и перед дворцом правосудия. Пульчетто на очаровательных Евганейских холмах, среди виноградных гроздей и разрушенных алтарей богу Амору, Пульчетто — днем, когда портики полны народа, продающего и покупающего, Пульчетто — ночью, когда на площади не встретишь ни души, так как академическое начальство следит, чтобы студенты не бродили по городу в часы, отведенные для сна и законной супружеской любви («Что тоже случается», — сказал бы наш общий друг, каноник собора святого Марка в Венеции, о чьих исповедальных способностях идет слава по всему Авзонийскому полуострову). Короче говоря, Пульчетто у всех на устах!
Так что не сердитесь, дорогой друг, если я это письмо свое не начал обычным способом, а влетел прямо in medias res[76]. Восполняю упущенное и пишу:
«Никколо Мальвецци, каноник церкви святого Антония Падуанского, господину Антонио д’Ателлано, врачу в Модене, поклон и братский поцелуй!
Я не писал вам уже много месяцев, ученый доктор. Но это не значит, что не вспоминал. Я вспоминаю вас главным образом по вечерам, когда больше всего чувствую потребность в спокойной беседе о предметах серьезных и повседневных, когда сидишь в одиночестве и призываешь близкую душу, которая заглянула бы тебе в глаза тем внутренним взором, что все понимает и все прощает. Правда, на моей совести нет грехов, но во мне часто поднимается ропот и негодование, а им нет отклика. Тогда человек стиснет зубы, и молчит, и пылает гневом.
Гневом на то, что мир не хочет сдвинуться с места, хотя его подпирают столько славных и доблестных мужей, что ни император, ни папа совершенно не нужны, что не было надобности вести войну за войной, что в книгах ученых коллег моих — одно пережевывание тысячекратно прочитанного каждым из нас и что у Цицерона или святого Фомы, Юстиниана либо Вергилия все это сказано лучше и вразумительней.
Сообщаю тебе удивительную новость. В нашу преславную Академию поступил прекрасный молодой рыцарь из чешской земли, за далекими альпийскими хребтами; при нем находится слуга Матей, который прежде был цирюльником. Этот рыцарь в одну неделю стал властителем дум благодаря своему простому человеческому разуму, своим простым и в то же время чарующим глазам. При помощи своей простой и отчасти варварской латыни он спутал и смешал все силлогизмы наших магистров и бакалавров и одержал победу в ученом диспуте с доктором церковного права, доказав ему, что соборы последнего столетия состояли сплошь из одних глупцов, так как выносили решения, не имея на это права, и тем самым все их усилия и труд свелись к одной еретической болтовне, за которую, если подойти к ней строго, папы, кардиналы, прелаты и доктора должны были бы гореть на высоком костре, напоминающем адское пламя. И представь себе, мой милый, что даже удивительный слуга этого самого чеха, Яна Палечка, Пульчетто де ля Гвардия, знаком со Священным писанном лучше меня и на удивленные вопросы падуанцев отвечает, что у них там, за горами, любая батрачка умеет свободно толковать слово божие.
А мы зовем этих людей еретиками! Зовем их так, зная, что они не еретики… И делаем это потому, что мы еще рабы, а они уже освободились… (Только, ради бога, об этих моих взглядах никому не говори, даже другу отцу Карло из церкви святой Магдалены, чтоб он не подумал, что я под влиянием безбородого студента из Чехии теряю нерушимую правую веру.)
76
В самую суть. (лат.).