Страница 10 из 103
— Но Прокоп Великий, который, мне говорили, держал меня годовалым ребенком на руках, тоже воевал ведь в чужих землях. Значит, там тоже умирали ради своей любви к родине?
— Да, сын мой. Даже в Ветхом завете говорится о доблестных героях, защищавших свою землю и бога против филистимлян.
— Но ведь у нас здесь и у них там, за горами, — один бог. Разве он не тот же самый?
На этом капеллан Йошт окончил урок, а вечером сообщил пани Кунгуте, что маленький Ян — дитя великого разума, и надо быть очень осторожным, чтоб он из-за этого разума не потерял здоровья, так как бог не любит, чтобы деревья вырастали до неба.
— Ежели бог сделал его таким, то, конечно, не погубит. Это не от меня, — улыбнулась она. — Это — те книги, что были в голове у моего покойного мужа. Ребенок родился, когда муж был уже очень ученый. Родись он, когда мы были молоды, он не был бы таким сообразительным.
Она сказала это с тихим вздохом. И, нахмурившись, подала Йошту руку. Капеллан откланялся и ушел к себе в комнату.
Ян научился читать, когда ему еще не исполнилось пяти лет. И так как в замке, кроме Йошта, не было человека, который умел читать, и только некоторые умели подписывать свое имя, Ян добрался до отцовских книг, остававшихся со смерти отца никем не тронутыми в большой зале. Он стал читать, что попадет под руку. Напрасно напоминал ему Йошт, чтоб он придерживался Житий святых, напрасно учил его латыни по тексту легенд. Ян читал произведения светские и даже еретические. И больше того — размышлял о них.
Нынче читал, как взрослый, а завтра, встав во главе стаи ребятишек, стрелял с ними из пращи, лазил на яблони, ловил птиц силками, купался в реке и вел бои, в которых одна сторона называлась Табором, а другая — Прагой. Они подвешивали Матоушу Кубе к подбородку лисий хвост, привязав его к ушам веревочкой, и преклоняли перед Матоушем колени, величая его королем Зикмунтом. Сын кузнеца, черноволосый Мартин, выступал в этих сражениях с бумагой в руке, которую они называли компактатами, и, понося еретиков и сторонников причастия в одном виде, это хамье и сброд, кидали друг в друга камин, причем Ян как-то раз появился верхом, крича: «Эй, смотрите на меня, я еду на коне, верховный служитель божий!»
При этом он благословлял сражающихся, имея на голове конусообразный бумажный сверток в виде папской тиары.
Капеллан Йошт не на шутку рассердился и наложил на юного Палечка наказание. Ян, как полагается, покаялся в часовне Иоанна Крестителя, а после того как вымолил жалобно прощение, на другой день созвал мальчишек и разыграл с ними Базельский собор.
— Я имею право изображать базельских послов. Они брали меня на руки, когда я был несмышленышем.
Через несколько мгновений собор превратился в битву у Липан, Палечек опять стоял во главе победителей и, обратив босых таборитов в бегство, провозгласил славу Праге и папам, к которым принадлежит и он, сын рыцаря Яна Палечка, павшего за правду божью и благоденствие своей родины.
Но после боя, собрав победителей и побежденных, он показал свои пять пальцев и сказал:
— Этот варил, этот жарил, этот пек, этот крутил вертел, а этот — все съел!
Ребята засмеялись, а он продолжал:
— Этот короткий — сирота, что все время новую кашу заваривал, рядом с ним — таборит, который других живьем жарил, а вот этот, который во время голода пироги пек, — это пражанин, а вертел крутил пан однопричастник. Но большой Палец, Палечек… — тут он показал на себя, — все съест!
И повелительным жестом распустил своих воинов.
Так в удаленном замке ребячьи головы откликались последними отголосками на дискуссии Базельского собора, бои таборитов и походы сирот, так превращалось в игру геройство божьих воинов и так в баламутье эпохи рос ребенок, подобно свежей и гордой липке.
V
Первые несколько лет жизни Яна протекли, как вода в горном потоке. Скача по камням, веселые, буйные. Потом поплыли тихие годы, озаренные солнцем. Ручей жизни вился по луговине, потом вступил в лес, под сень деревьев, побежал по болотам, омывая стебли тростинка. Над ним пели лесные птицы и мягко лились сквозь ветви елей широкие золотые лучи. И порой бывало грустно.
Тогда мальчик садился в тени замка и глядел мечтательно вдаль. У ног его — зеленые луга и многоцветные узкие полосы пашни. На лугах — пестрый скот, колокольчики стада, крик пастухов. Луга подступают к лесам. А от ближайшей лесной опушки до далеких, бесконечных, серебряных просторов на горизонте ходит волнами раменье. Катит волны свои по холмам, продолговатым и островерхим, спускается в ложбины и взбегает, как по ступенькам, на новые холмы, разбегается вширь по горным склонам, меняет окраску с зеленой на серую и черную, прикрывается фатой голубоватых испарений и пропадает на горизонте в толпе невысоких кряжей и острых пиков, оканчиваясь утесами и огромными глыбами. Над раменьем курился дым от ям углежогов, словно от сжигаемой жертвы, а над скалами гордо кружили соколы и ястребы… С болот взметнется порой стая диких уток, над лугами трепетно промерцает аист и, махая короткими жесткими крыльями, осторожно сядет на крышу избы. Был полдень солнечных лучей, большеглазых стрекоз и опьяненных мотыльков. Трапы колосились, и жужелицы бегали, как будто без всякого смысла и цели, по желтой осыпающейся глине. Колокол бил полдень, и мальчик торопился домой, за стол к стареющей матери, которая на некоторое время тоже присаживалась к столу, чтобы поговорить с сыном и отдохнуть от хлопот.
По-другому задумчивая тишина была в годы, когда он принялся читать самые разнообразные рукописные книги в прежней отцовской парадной зале. Там он нашел путешествия в Святую землю и Хроники, прочел Далимила[29] и о Брунцвике[30], там волновался над легендами и непонятной поэмой о Тристане[31]. Там читал и Писание, хотя отец Йошт не любил, чтобы дети рассуждали о предметах божественных.
Отец Йошт, в эти годы начавший быстро седеть, утешался только надеждой, что питомец его поступит в такую школу, которая выведет его на правильную дорогу. Отец Йошт был рад, что на земле настал мир. Но его, как и всех в Страже, огорчало то, что от отца Прокопа, этого ученого и гордого воеводы, никогда не обнажавшего меча и, однако, поражавшего войско крестоносцев — при помощи одного лишь страха, — от этого мужа, который когда-то из славном пути своем приблизился к замку Страж и брал на руки его наследника, не осталось никаких следов на Липанском поле. Никто но знал, кем он был убит, где испустил последний вздох, кто похоронил его прах. Никто не знал, было ли мертвое тело его предано ржаной земле у Липан или, быть может, растерзано воронами и собаками.
А потом — компактаты! Ян был тогда маленьким мальчиком, но столько раз слышал это странное слово, что стал над ним раздумывать. Ему объяснили, что это такая бумага, на которой написано, что больше не будет войн и что отныне каждый чех имеет право причащаться телом и кровью Христовой.
Отец Йошт успокоился. Как он говорил, так и вышло. Но пани Кунгута только вздохнула: сперва ей было суждено стать горькой вдовой, а потом придумали компактаты. Если б это сделали несколько лет тому назад, рыцарь Палечек был бы жив и, пребывая в добром здравии, радовался бы уму своего позднего детища.
Пан Олдржих Боржецкий из Врбиц очень часто приезжал теперь в Страж. Дома у него было печально. Пани Алена умерла. Будто растаяла. После рожденья девочки так и не поправилась. Чахла, хирела, пока однажды вечером тоже не отошла. Это случилось в то время, когда в Праге собрался Святомартинский сейм и когда там поумирало столько народа, что магистры медицинского факультета стали опасаться за здоровье приезжих делегатов и приносили им на заседания особым образом приготовленные снадобья. Половина Анделовых садов[32] была тогда ограблена.
29
Имеется в виду «Хроника Далимила» (начало XIV в.), стихотворная чешская летопись.
30
«Брунцвик» — чешская рыцарская повесть середины XIII в., возникла как переработка немецкой рыцарской поэмы.
31
Чешский перевод «Тристана и Изольды» был сделан по немецким переработкам в XIV в.
32
Анделовы сады — сады в Праге, принадлежавшие аптекарю Анделу (Анджело) из Флоренции.