Страница 24 из 37
Пятая далеко, за двести с лишним километров от центральной усадьбы. Она по редким пастбищным пятнам, не пораженным дождями, сейчас уходит к бухте Нольде, где есть места с хорошим кормом. Но путь далек.
— Боюсь, не осилят олени такую дорогу,— качает головой зоотехник.— Делать выбраковку? А как? Опять потеря времени.
— Прямо на маршруте,— решает Гладков.— И пошлем туда Бочарова, как только наладит подкормку в своей бригаде. Пусть поможет Мишину. А вездеходчиком — Павлюкова: опытнее на Чукотке нет.
— Согласен,— кивает Татаренко.— Отдыхать будем?
— Часа три надо,— говорит Гладков.— До утренней связи ждать нельзя, к девяти надо быть в горно-обогатительном комбинате: поторопить тракторы...
В шесть утра руководители совхоза уезжают, оставив задание на утренний сеанс радиосвязи: поправки к маршрутам для двух бригад, ведущих стада на новые пастбища; телеграмму главному ветврачу совхоза А. П. Бочарову; заявку первой бригады на продукты; телеграмму в отдел по контролю за средой с просьбой обследовать с воздуха один из перспективных районов...
— А к нам росомаха прибежала! — весело сообщила девушка-геолог.— Залезла под балок и ледышки обгрызает со шкуры. Красивая какая!
— На лодке-то катаешься? — спросил хриплый мужской голос.
— Ой, какое тут катание,— слышится печальный вздох.— Зверушек вот собираем да оттаиваем...
— А из росомахи шапка-а-а — цены нет,— сказал мужской бас.
— Ты кто? — спросила девушка.
— А зачем тебе? — насмешливо интересуется бас.
— Людям сказать, чтоб стереглись. Чего молчишь? Все равно найду.
— Пятки насквозь протопчешь.
— Ну не я, так другие. Да сам вылезешь, как сейчас, не стерпишь: дурость и зло деятельны...
Закончив передавать срочные радиограммы, я выключаю связь и снимаю наушники. И тут же слышу певучий веселый голос жены из соседней комнаты.
— Ой-ей! Что творится, что творится!
Иду туда. Большая комната — наша гостиная. Куропатки со стола — места прогулок и кормежки,— треща крыльями и квохча, взлетают на верхнюю книжную полку. Там рассаживаются рядком и, свесив головы, наблюдают за нами. В воздухе плавает пух, запах как в деревенском курятнике. Пол, конечно, застелен полиэтиленом, книги убраны в спальню.
Внизу, под полками, почуяв запах еды, заяц Черные Уши бодро выстукивает лапой приветствие. За его спиной жмется к стенке молоденькая зайчиха Розовые Глазки. Она тут второй день. Вчера рано утром вдруг затарахтели под окнами моторы «Буранов». Я распахнул дверь и в синих сумерках увидел три темные фигуры. В доме при свете керосиновой лампы узнаю трех застарелых браконьеров. Все знают, что ребята эти безжалостно пиратствуют в тундре, а доказать никто не может. «Отгулы у нас,— сказал один,— собрались отдохнуть у лунки. Да какой тут отдых...» Он махнул рукой и открыл принесенный с собой ящик. Там сидели обледеневшие куропатки и зайчиха. Зайчиха, сразу задергав носом, поставила передние лапки на край ящика.
— Ой, какие розовые глазки! — Жена поманила ее:— Иди-ка сюда.
Зайчиха осторожно понюхала ладонь и стукнула об нее лапкой.
— Ишь ты! — изумился браконьер и повертел раскрытой пятерней у виска.— А ведь шурупит...
Все трое долго и задумчиво рассматривали население гостиной, качали головами. Казалось, и у них тоже что-то «зашурупило»...
А сейчас из-под письменного стола вспыхивают желто-красными елочными лампочками глаза песца Рекокальгына. Его принесли пастухи, гнавшие стадо на пастбище, найденное агрометеорологами и проверенное директором совхоза и главным зоотехником. Оно лежит в отрогах горы Карпунг. С узкой площадки раскладной лестницы недвижно смотрит сова. В противоположном углу, за кирпичной печью, мерцают спичечные искорки мышиных глаз: самые смелые освоились, нашли где-то щель, пробрались в дом и облюбовали теплое местечко.
Вот удивительно: собрались охотники и дичь, а никто никого не обижает.
Жена вдруг спохватывается:
— Ну-ка, дети природы, быстро кушать!
Куры, зайцы и мыши получают запаренный комбикорм, а песец и сова — по кусочку мяса. Рекокальгын обнюхивает еду, слизывает потекшие слюни и косо смотрит на нас. Пока осторожничает. Уйдем из комнаты — съест. Сова тоже ждет, а чтобы мясо «не убежало», цепко накладывает на него когтистую лапу...
Гололед, даже такой небывалый, не в состоянии поразить сплошь всю территорию, особенно горную: в каждой долине свой микроклимат. Есть и такие, где царят нисходящие потоки воздуха, которые не позволяют тучам надолго зависать здесь и спасают местность от лишней влаги. В сырой мути дождливых дней над такими долинами часто светят голубые небесные отдушины...
Пока мы собирали чай, один из пастухов занес с улицы завязанную в рукавах и по подолу ситцевую камлейку, с хрустким стуком опустил ее на пол. Там оказался свернутый в кольцо песец.
— Рекокальгын,— сказал пастух.— Еще чуть-чуть — совсем подохнет.— И он колупнул лед, прилипший к меху зверька.
Я положил песца в угол, под стол, и к концу чаепития он зашевелился, начал обгрызать подтаявшие ледышки. Ожил, но из-под стола ни шагу. Только через два дня освоился, сам вытолкнул отпавший кончик собственного хвоста. Ничего, при таком бедствии потеря мизерная!
Поев и выпив два чайника чая, пастухи собрались идти дальше. Я вышел проводить их, заодно взглянуть и на стадо.
Домашний чукотский олень — зверь полудикий. Пастухов признает, а постороннего человека не подпустит. Сейчас я забрался в самую гущу стада, но животные не шарахаются, как бывало, а уныло стоят, опустив рогатые головы. У некоторых на ногах кровь — пытались пробить лед, добраться до корма. Бока запали, шерсть местами сбита в култуки — признак недоедания. Те, что ближе, тянут морды, нюхают, фыркают. Они тоже ищут помощи у человека.
В ночь на двадцать восьмое ноября в стены дома застучал ветер. А к утру засвистел, завыл каким-то диковинным голосом. Исчезли в нем привычные шипящие звуки: снега-то нет, а от пляски по скользким льдам только свист получается.
Мы ходили по тундре, прихватив пешню. Лед везде толстый, от одного до трех сантиметров. Там, где лежали наметы, под ним образовалась плотная снежная корка до двадцати сантиметров, ниже — мелкими кристалликами сыпучий снег. На обдутых местах лед от самого грунта.
Разогнав лилово-красные тучи, ветер к середине дня притих. Вышла полная луна. После недавнего затмения мы увидели ее впервые. Она была удивительно чиста и висела над самым горизонтом.
— Примите штормовое предупреждение,— передала радистка центральной усадьбы.— Ветер северный, десять-пятнадцать метров в секунду, порывы до двадцати пяти, температура минус 18—22 градуса...
Уголь в печах перестал тлеть, пламя сразу поднялось и взревело, над трубами заметался белыми хлопьями дым.
— Пурга идет,— подытожили мы наши домашние приметы.
К вечеру ветер затрепыхался вновь, зарыскал по тундровым закоулкам и потихоньку закрутил слабые вихри поземки. А к ночи нагнал холод — минус двадцать. Прояснилось и выплыло из кисейных туманов обычное зимнее небо: синее с чернью и бисером звезд. А на северной его стороне, как всегда к морозам, повисла светло-зеленая мерцающая дуга.
Мы выпускаем пассажиров нашего ковчега. Навстречу серым морозным клубам, ползущим в распахнутую дверь, первым осторожно выходит Рекокальгын. Задрав нос, водит его кругами, ловит с порога запахи живого мира. Затем делает прыжок на улицу, пробует вскачь бежать к кустам, но тут же шлепается и долго скользит, беспомощно растопырив лапы. Полежав, он осторожно поджимает лапы и только тогда встает. Оглянувшись на нас, Рекокальгын медленно уходит в хрусткие заледенелые кусты.
Заяц Черные Уши, дергая носиком, робко перепрыгивает порог и мягко шлепает к бугру Евражкин Дом. С него можно оглядеться. Рядом, боясь остаться одна, поскакивает обретенная в беде подружка Розовые Глазки. На крыше Евражкиного Дома они останавливаются и смотрят вокруг. Все голо и неестественно блестит, а под лапами нет привычной упругой опоры — снега. Земля залита жидким стеклом, какой можно встретить только на зимних реках. От него травоядные всегда стараются быть подальше, и уж ни в коем случае нельзя выбегать на эти скользкие полосы. Особенно когда тебя преследует Ины — полярный волк. А тут все кругом как замерзшая река. Что делать?