Земли, обагренные кровью

— Не тяни, не мучь нас! — накинулись на него люди. — Чего тебе, такому молодцу, бояться? Что-то ты от нас скрываешь!

— Что мне от вас скрывать, братья? Война есть война! Это не свадьба, тут не до хорошего настроения и не до шуток. Погибнет молодежь, прольется кровь! Одни будут обогащаться, а другие головой своей расплачиваться. Да поможет бог бедному люду!..

Через несколько дней Козмас снова появился на улице. Он нервно потрясал своим колокольчиком, а сам не произносил ни слова, будто онемел. Он плевался, морщился, корчил гримасы, словно отравы глотнул, и глаз не поднимал; своим грубым башмаком он долго ковырял землю, будто хотел вырыть яму. Но вот наконец он заговорил хриплым и усталым голосом:

— Черную весть принес я вам, односельчане. Наш благословенный падишах приказывает всем подданным Оттоманской империи от двадцати до сорока лет идти в солдаты… Радуйтесь отцы, имеющие только дочерей… Пятерых сыновей забирает у меня этот приказ! Будь проклят этот день!

Люди словно окаменели. Ни слова никто не вымолвил. С осунувшимися в одно мгновение лицами, опустив головы, сгорбившись, они расходились по домам. Матери стирали и штопали белье сыновьям, молились и давали обеты святым. Надвигалось что-то страшное, мы угадывали это, но еще не ощущали. Но то, что нас ожидало, превзошло все наши представления.

Каждый вечер в кофейнях стали собираться крестьяне, мастеровые, ремесленники, старейшины деревни, священники и вести тихие беседы. Плохи дела. Турецкое правительство не доверяет христианам, их мобилизуют, но ни оружия, ни военной формы им не дают. Из них организуют какие-то «рабочие батальоны», которые правильнее назвать батальонами смерти.

— Лучше уж быть в рабочем батальоне, чем обратить оружие против наших друзей, против Антанты, — сказал однажды вечером один торговец, приехавший по делам в нашу деревню.

— Для тебя-то лучше, господин Михелис, а для нас не очень, — ответил ему дядюшка Стасинос, старый знакомый торговца. — Ты-то отлично все уладил. Одного сына пристроил в какую-то немецкую компанию, другого на железную дорогу, а третьего, как я слышал, в священники определил. А каково нам, когда все наши парни по приказу в армию должны идти! Мой Фемистоклис всего месяц как мобилизован, а уже пишет, что сбежит, не выдержит. В рабочих батальонах их так мучают, что врагу не пожелаешь. Пленные по сравнению с ними словно беи живут… Голод, вши, грязь, по шестнадцать-восемнадцать часов на работе спину гнут, а если в обморок кто упадет или возмущаться станет — изобьют хлыстом до полусмерти. Единственное, что им дает государство, — это суп, да и то такой, что собака есть не станет. Десять-двадцать человек едят из одной миски и в ней же стирают свое вшивое белье. А суп этот черный, из дохлятины сварен. «Не обратишь внимания — поешь, а побрезгаешь — от голода начнешь мучиться так, что готов будешь соседа своего убить и вырвать у него из глотки кусок, которым побрезговал». Вот как пишет мой сын.

— Рабочие батальоны — это дьявольское наваждение, — сказал священник Зисис. — В прошлую войну такого безобразия не было. Что сделало турок такими зверями?

— Собственная выгода и немец, — заявил фонарщик Яковос.

— Им выгодно, чтоб мы были при них, — сказал учитель. — Они привыкли пользоваться нашим умом. А простые турки уважают и любят нас.

— Это раньше они нас любили, господин учитель.

А теперь научатся ненавидеть и обходиться без нас, — возразил я учителю. — Видите, в этом году к нам даже кирли не приходили.

Торговец Михелис попытался подбодрить нас.

— Не так уж все страшно, как вы говорите. Мы в городах неплохо ладим с турками. И они не перестали нуждаться в нас. Вот, например, один мой друг, Авгулас, не только от армии отделался, но благодаря одному бею даже заработал в течение месяца столько денег, что смог открыть магазин. Он был в армии, но дезертировал. Махмед-бей долго его разыскивал. «Куда это девался умнейший Авгулас? Я ему добра желаю — вот и разыскиваю», — обратился он однажды ко мне. — «Он прячется, — ответил я. — Отпустил бороду и перерядился в священника». — «Ты передай ему, что я хочу его повидать. Я ему документ раздобыл. Он мне нужен как компаньон. Он умеет делать деньги». И Авгулас стал работать у бея в конторе; никто после этого не осмеливался его тронуть. Он уговорил бея купить воз поташа. Война идет, поташ достать трудно. Авгулас проезжает по базарной площади, делая вид, что старается не привлекать к себе внимания. «Ого! — удивляются торговцы. — Калийная соль появилась?» Весть эта мигом облетела базар. А Авгулас десять, двадцать раз проезжает мимо (все с тем же возом поташа), и торговцы поверили, что прибыла большая партия поташа и, значит, цена на него упадет. Те, у кого были припрятаны запасы поташа, стали продавать его по пониженной цене, а Авгулас его скупал и скупал. В течение недели они с беем стали богачами. Да разве только один Авгулас разбогател? Есть такие богатые греки, что турки готовы рот розовой водой обмывать, прежде чем заговорить с ними. И слова этих греков больший вес имеют, чем указы султана.

— Это с вами, богачами, так они разговаривают, — сказал дядюшка Стасинос, — а для нас, бедняков, у них только рабочие батальоны и виселицы есть…

— Я одно знаю, — добавил Яковос. — Турок сделал такими злобными немец. Сейчас он стоит над ними. Он приказывает.

Много было высказано еще всяких суждений, но наш кум Яковос сделал самый точный вывод. Теперь в Малой Азии господствовали не только турки, но и немцы. Немец был мозгом, а турки — руками. Немец планировал, турок проводил план в жизнь. В Смирне теперь распоряжался какой-то немец в форме прусского генерала, сухой и бессердечный, настоящий оккупант. Звали его Лиман фон Сандерс. Смирненский митрополит Хрисостомос советовал: «Трижды подумайте, прежде чем обратиться к нему…» Этот злой дух Малой Азии не знал ни сострадания, ни пощады. С турками можно было договориться, с ним — никогда. Он не слушал слов, не принимал подношений, лишен был всяких чувств. Он был прислан к нам с жестокой целью — уничтожить нас, обобрать, вырвать у нас золотое руно. Турция по существу стала немецкой колонией.

Задолго до объявления войны Турцию наводнили немецкие «специалисты» с целью «изучения положения в стране». Это были коммерсанты, военные, полицейские, археологи, социологи, психологи, экономисты, врачи, миссионеры, учителя! Их особенно интересовали греки, наши мысли, наше прошлое и настоящее, наши отношения с турками, наши способности, наши доходы и занимаемые нами посты. И то, что показали эти «исследования» и статистика, им не понравилось. Греков и армян слишком много. «Чересчур умны, — говорили они, — слишком высокие посты занимают и изворотливы, как черти. Турки еще не проснулись. И пока беи беззаботно наслаждаются покоем, греки фактически правят страной». Короче говоря, греки и армяне были серьезным препятствием для немцев, а значит, их следовало устранить.

Мы, греки, народ жизнерадостный и трудолюбивый, в книгах немецких исследований стали выглядеть как бесполезный балласт, как пассив в балансе, от которого нужно поскорее избавиться. Но этот «пассив» нельзя было уничтожить одним росчерком пера или стереть ластиком; это было сделано путем многочисленных преступлений. Начало было положено Лиманами фон Сандерсами, а завершили дело наши друзья и защитники из Антанты. Еще до объявления войны 1914 года в Фоче, в Айвалы и в других местах произошли страшные события. Как только Турция вступила в переговоры с Германией, началось систематическое преследование греков, живших на побережье. Был отдан приказ в течение нескольких часов переселить всех греков с семьями в глубь Турции. Ни одного грека не должно было остаться на побережье.

— Почему? Почему? — спрашивали люди. — Чем мы провинились?

— Да, провинились! Тем, что радуетесь победам Антанты!

Матери выхватывали из колыбелей спящих младенцев, поднимали с постелей больных и стариков. Мужчины наспех связывали узлы, люди бросали свои дела, имущество, дома и группами шли по пыльным дорогам Анатолии. В снегах горных ущелий, куда до тех пор не ступала человеческая нога, в знойной пустыне погибли тысячи греков и армян…