Земли, обагренные кровью

Я не мог найти общий язык с моими братьями. Только Георгий меня понимал, а все другие считали бесплодным мечтателем. «Слишком он нос задирает. Это учитель Лариос его испортил, да еще Смирна с ее Лулудясами и Шейтаноглу…» — говорили они. Им не нравилось, что я не ограничивался интересами нашей деревни, а смотрел шире. Напрасно я пытался объяснить, что быть крестьянином — это не значит отгораживаться от прогресса. «Не старайся продать слепому зеркало», — говорил один мудрый нищий турок. И это было совершенно справедливо.

Однажды утром, когда дома никого не было, раздался стук в дверь. Я открыл. Передо мной стоял турецкий полицейский. Я спросил его, что ему нужно, и он сказал, что я срочно должен явиться к начальнику участка. Я последовал за ним. На душе у меня было тревожно, ничего хорошего такие приглашения не сулили. Но увидев начальника полицейского участка, я подумал, что он человек добрый.

— Садись, сынок, — пригласил он.

Я облегченно вздохнул, почувствовав доброжелательность в его голосе.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвал?

— Откуда мне знать, эфенди? Думаю только, что ничего плохого ты мне не сделаешь.

— Почему же ты так думаешь?

— Односельчане говорят, Керим-эфенди, что никогда еще в наших местах не было такого хорошего начальника, как ты, — осмелев, ответил я.

Ему понравилась моя лесть.

— Я хорош с хорошими людьми, — ответил он. — Но в вашей семье дела творятся не очень-то хорошие.

Я немного испугался, но не подал вида. Я стал убеждать его, что произошла какая-то ошибка, ведь всем известно, что мы люди тихие и никогда не делали ничего против властей.

— У тебя есть брат, — перебил меня полицейский начальник. — Он дезертировал из турецкой армии и сбежал в Грецию. Оттуда он прислал вам письмо. Что он там пишет — я не знаю. Мне прислали его из цензуры. Наверное, она нашла в нем что-то противозаконное…

— При чем же тут наша семья, эфенди? — подумав, ответил я. — Кто совершил глупый поступок, тот пусть и отвечает за него сам.

— Ты не бойся, сынок, — сказал турок. — Взыскивать с вас за поступок брата сам бы я не стал. Но я должен исполнить приказ, который получил…

Я несколько растерялся. Что у него за приказ? Может быть, меня арестуют и отправят в Кушадасы на допрос? Может быть, оставят в участке? Или что-нибудь еще похуже? Мысль моя лихорадочно работала, пока полицейский начальник ходил в соседнюю комнату. Вернувшись, он сказал:

— Вы должны заплатить пять пиастров. У тебя есть с собой или из дома принесешь? И письмо получишь на руки.

У меня отлегло от сердца. Значит, это все, что было в приказе? Я достал монету в десять пиастров, отдал ему и, забрав письмо, облегченно вздохнул.

— Благодарю, эфенди.

Он хотел было дать мне сдачи, но я отказался и попросил его выпить чашку кофе за мое здоровье. Не возражая, он положил деньги в карман.

Когда я пришел домой и вскрыл письмо Михалиса, я понял, что турки мало что поняли из него и мы дешево отделались. Этот безбожник Михалис расписывал в письме подробности своего побега, свой приезд в Грецию, вступление добровольцем в греческую армию, рассказывал, как он воевал в Янине, сколько турок взял в плен и другие свои подвиги.

Прошло около восьми месяцев после этого происшествия, и вот однажды темной ночью, когда шел сильный дождь и сверкала молния, явился сам Михалис. Мы плакали от радости, обнимались. Брат рассказал о своих приключениях по дороге домой, как он приплыл на лодке с острова Самос. Но когда он сказал, что приехал за своей долей наследства, которую хочет получить деньгами, все оцепенели. Потом Костас, как старший, сказал:

— И ты не пожалел поставить на карту жизнь, чтобы предъявить это бессмысленное требование!

Михалис пытался оправдаться.

— Жизнь в Греции очень тяжелая. Земля там не кормит человека, а сама съедает его, там одни камни и болота! Мне нужны деньги. Открою лавку. Буду торговать каленым турецким горошком…

Мои братья хорошо разбирались в делах, но не были красноречивы. Взгляды их устремились ко мне.

— Говори ты, — приказал Костас.

Панагос кивнул, как бы подтверждая: «Говори!»

Я опрокинул рюмку ракии, подумав немного, начал:

— Послушай, Михалис, мы не банк и не держим всегда денег наготове, чтобы отдать их тебе. И мы не можем наспех — а значит, за бесценок — продать твою часть. Но раз уж ты, рискуя жизнью, приехал, мы постараемся — если все согласятся — занять небольшую сумму, чтобы ты не уехал с пустыми руками.

Между тремя братьями разгорелся спор из-за суммы. Михалис требовал пятьдесят лир, а братья соглашались только на десять, да еще с вычетом процентов — ведь деньги придется взять в долг. Дело чуть не дошло до драки.

— Успокойтесь! — остановил их я. — Грызетесь, будто у вас денег столько, сколько у господина Шейтаноглу, и вы никак не можете их поделить! Что вы раскричались! Всех соседей переполошите!

— Они нарочно кричат, чтобы услышали жандармы и забрали меня, а им осталась бы моя доля! — сказал Михалис.

Братья схватились за стулья.

— Подлец!

Я стал между ними.

— Одумайтесь! Что вы делаете! Садитесь, обсудим всё как братья, а не как звери. Никто не останется в обиде. Михалис в трудном положении. Мы должны ему помочь, чужбина все равно что каторга. Ведь не разоримся мы, если одолжим десять-двадцать лир. Проценты заплачу я. Все скоро изменится, Михалис вернется домой, и тогда мы мирно поделим наследство…

В глазах матери заблестели слезы, губы ее дрожали.

— Благослови тебя бог, сынок, — прошептала она чуть слышно.

Все успокоились и легли спать. Через три дня черной, страшной ночью Михалис уезжал. Я пошел проводить его и помочь найти верного лодочника. Когда я вернулся домой, был уже полдень. Я был расстроен и падал от усталости, но все-таки отправился в поле. Ко мне подошел Георгий.

— Я не помню ни одной семейной ссоры, которая не ложилась бы на твои плечи, — сказал он. — Но никто не хочет этого замечать.

— А кто тебе сказал, что мне нужно, чтоб замечали? Мои плечи еще достаточно крепки.

РАБОЧИЕ БАТАЛЬОНЫ

V

Рано утром на главной улице нашей деревни появился глашатай Козмас, высоченный двухметровый мужчина с выпученными, как у верблюда, глазами; в руках у него был колокольчик, тяжеленный, как колокол. Люди, еще не успев умыться, выскакивали из дверей, высовывались в окна. Холодок закрался в сердца греков. Что понадобилось глашатаю в такую рань? Что он скажет?

Козмаса любили и греки и турки. У него был свой особый способ возбуждать в людях любопытство, приводить их в волнение, заставлять их плакать или смеяться — в зависимости от того, что он сообщал. Не только сообщения о предстоящих свадьбах или поминках, но даже чтение новых государственных указов и законов он сопровождал прибаутками, пословицами, шутками. (Когда-то он был певчим в церкви, потом пел в кафе. Тут он страстно влюбился, женился, стал степенным человеком и пошел в глашатаи.)

В то осеннее утро 1914 года лицо Козмаса было мрачным, а голос у него был глухим, невнятным, он запинался на каждом слове, как заика.

— Козмас Сарапоглу! — строго прикрикнул на него один из почтенных старцев. — Время сейчас такое, что не до шуток. Говори скорее, в чем дело. Что случилось, почему ты вышел на улицу ни свет ни заря?

— Важные события произошли, старейший. Над миром нависли черные тучи. Пожар войны разгорается, подступает и к нам. Наш султан, многие ему лета, вступил в войну на стороне кайзера. Вместе с Австрией и Германией он идет против Англии, Франции и святой России, которые называют себя Антантой.

Люди оцепенели. Добра или зла ждать от этой войны? Кто-то подошел к глашатаю и спросил тихо:

— Ну а маленькие государства, такие, скажем, как… бело-голубая Греция, она с кем будет?

— Откуда мне знать? Я же только глашатай у турок, а не министр Франции. Мое дело рассказать вам, что правительство велит, больше ничего.