Страница 44 из 80
Вот такой сыграл отказ. Согласитесь, не каждый замминистра сумеет.
Когда Юрий Шапорин написал оперу «Декабристы» и ее приняли в Большом театре, то начальство решило: доверить постановку такой оперы можно только Охлопкову.
Охлопков охотно принял это почти правительственное поручение.
Как и полагается, Охлопков для начала собрал труппу и прочел им лекцию о декабристах. На этот раз он сыграл роль ученого-историка, который до тонкости разбирается в эпохе и материале. Речь Охлопкова блистала эрудицией.
Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Каховский, Северное общество, Южное, Союз благоденствия, спасения, факты, даты — все это сыпалось из него стремительно и без запинки. Его голос то гремел (Черчилль был прав: когда нет логики, надо повышать голос), то переходил в замогильный шепот. Он стонал, негодовал и от пианиссимо взлетал к фортиссимо с тем, чтобы затем спикировать до космической тишины.
К концу его лекции труппа была взволнована, потрясена, восхищена и готова вся целиком немедленно броситься на Сенатскую площадь, чтобы в декабрьский мороз, даже не накинув пальто и дамские шубки, стать перед строем солдат, аж под картечь! А там будь что будет!
Важнее, однако, стало не то, что произошло 14 декабря 1825 года в Петербурге, а сейчас, сию минуту, в Москве, в этом зале, где громокипящий Охлопков... О, это было удивительно, значительно, волнующе и патриотично. Как известно, артисты не имеют времени обременять себя чрезмерными знаниями. Да и то подумать — когда читать? С утра репетиции, вечером спектакли, а в промежутках... А как вы думали? С неба ничего просто так не падает. Короче, не до чтения. Но зато эмоциональная струна всегда у актеров оголена. Или, если вам по душе другой образ, — педаль. Жми на нее, дергай за струну, не прогадаешь. Охлопков это знал, а потому и дергал, и жал.
Короче, артистки утирали тушь с ресниц, актеры же расправили плечи и втянули животы. Не успел Охлопков кончить, как грянула овация.
Когда аплодисменты стихли и все стали расходиться, к Охлопкову подошел невзрачный артист из статистов, то есть из тех, кто хоть и не лучшим образом поет и играет, но незаменим, когда нужно изобразить чернь, солдат или революционную толпу в экстазе.
Оказалось, этот артист много читал о декабристах и обладает исключительной памятью. Робея и давясь от смущения, не решаясь даже взглянуть на Охлопкова, он сказал: «Все было прекрасно, Николай Павлович. Вы великолепно говорили. И я, как и все, был потрясен. Но, если позволите, мне хотелось бы кое-что уточнить. Вот вы сказали...»
А далее он начал перечислять некоторые то ли неточности, то ли оговорки. И оказалось, что Пестель был не там, и Рылеев не тогда, и Муравьев делал совсем не то, да и Каховский ни при чем в тех обстоятельствах, о которых упоминал уважаемый режиссер. И вообще, все, извините, было не так, не там, не тогда и не с теми.
А высказав все это, наш статист решился, наконец, поднять глаза на Охлопкова, ибо более всего был угнетен необходимостью поправлять такого человека. Ведь кому приятно видеть титана поверженным?
Но титан стоял как ни в чем не бывало и смотрел на нашего статиста не только без смущения, но даже совсем не гневно, а, пожалуй, с ласковой снисходительностью.
Охлопков сказал: «Вы правы во всем, мой дорогой. Но какое это все имеет значение? Вы видели, как они меня слушали?» После чего доброжелательно потрепал статиста по плечу. А может, по спине. Или по щеке. Статист, несмотря на свою память, так и не мог потом этого вспомнить и осознать.
Спектакль состоялся. В истории театра следа не оставил. Но в постамент Охлопкова очередной плитой лег.
После успеха спектакля «Директор» в театре Маяковского стали ждать от меня новой пьесы. И когда я написал «Строгую девушку», то приняли ее, поручив постановку молодому режиссеру Марианне Тер-Захаровой. Умная и приятная молодая женщина деятельно принялась за работу.
Это была немудреная комедия о взаимоотношениях молодых рабочих, а потому и роли распределили среди молодых артистов. В Ленинграде в это же время за пьесу принялась режиссер Ольга Казико в БДТ, с Людмилой Макаровой в главной роли. Дело поначалу и в Москве и
в Ленинграде неплохо ладилось. Но обстановка в стране сгущалась (это был конец 1952 года), назревало «дело врачей», и на состоявшемся тогда пленуме Союза писателей Борис Ромашев выступил с критикой по моему адресу. Бесплодный в течение уже многих лет, Ромашев со злостью отозвался о том, что я за три года выпускаю уже третью пьесу. Он оценил это как легковесность молодого драматурга.
Сразу же появились и критические статьи. Те же авторы, которые до того ругали моего «Директора», теперь ставили мне его уже в пример, понося «Строгую девушку».
Ленинградцы — поклон им — на критику не обратили внимания и выпустили спектакль, который был отлично принят зрителями. На спектакле много смеялись, хлопали, и он шел с аншлагами. Хотя, повторяю, пьеса была немудреная, простенькая.
В Москве, при встрече Охлопков сказал, чтобы я не беспокоился. На критику, дескать, он не обращает внимания, и пьеса ему все равно нравится. А просто есть некоторые пожелания. Ну, например, хотелось бы укрупнить ее, дав глоток жизненной правды. Вот сейчас, к примеру, назревает «дело врачей» («Что делается, а?!»). Так хорошо бы, чтобы в пьесе это нашло отражение. Скажем, идет моя Тоня Куликова («Строгая девушка») по Красной площади и плачет. И вдруг слышит ласковый голос: «Что ты плачешь, девушка?» — произнес Охлопков с легким грузинским акцентом. Девушка поднимает голову и видит — Сталин! И Охлопков вновь ласково повторил: «Что ты плачешь, девушка?» А затем пусть между ними завяжется задушевный разговор о врачах и прочем. «Что скажете?» — и Охлопков простодушно посмотрел на меня.
Вам, конечно, сейчас легко держать любую паузу. Но мне тогда было несколько сложней. В ответ я сказал: «Идея богатая, Николай Павлович. Но боюсь, что задушевного разговора не получится. Рядом же — если уж по жизненной правде — десять здоровых парней с пистолетами в задних карманах. А как иначе?» И теперь уже пришла моя очередь тоже простодушно уставиться на Охлопкова.
Он посмотрел на меня внимательно — не шучу ли я? Я был серьезен. Тогда он сокрушенно заметил: «Значит, не хотите поднимать масштаб пьесы. Малой кровью думаете обойтись. Жаль. А я вам еще кое-что хотел предложить. Ну, скажем, почему бы не вставить кое-где хор под управлением Юрлова, а? Это даст народную, патриотическую струю. Так что думайте, думайте, и мы тоже будем думать».
После чего работа над пьесой была прекращена и Тер-Захарова ушла из театра.
Короче, встреча Тони Куликовой со Сталиным на Красной площади не состоялась. Правда, и «дело врачей» сорвалось. Зато, когда я написал следующую пьесу и Охлопков захотел поговорить со мной об ее постановке, ему уже никогда не удавалось застать меня дома.
Евгений Петров Самая теплая ладонь
«Евгений Петров был одним из лучших людей, которых я знал в своей жизни». Этими словами я начал свои заметки о нем в 1963 году. С тех пор прошло почти сорок лет, а я могу эти слова повторить.
Не сомневаюсь, что Илья Ильф был, наверное, также превосходнейшим и благородным человеком, с иным Евгений Петров не стал бы соавторствовать. Но, к сожалению, я видел Ильфа всего один раз, да и то при обстоятельствах, которые мало что о нем сказали.
А было это так. В начале тридцатых годов я учился в Бронетанковой Академии (тогда она называлась Военной Академией Мото-Мех). И так как дома мне работать было негде, то приезжал в библиотеку Центрального Дома Красной Армии. Там в голубой гостиной время от времени устраивали встречи с известными писателями. Вот на встречу с Ильфом и Петровым я и пошел.
Народу собралось — полная гостиная. Ильф и Петров сидели за столиком, а мы все вокруг них.
Оба высокого роста, Ильф, если не ошибаюсь, в пенсне со стеклами такой силы, что через них глаза виделись увеличенными вдвое. У него были толстые, четко очерченные губы и короткая стрижка. У Петрова — шевелюра и хотя очень молодое лицо, но подглазники, почти как мешки под глазами. Ильф все время молчал, а когда мы задавали вопросы, то, пошептавшись с ним, отвечал только Петров.