Страница 33 из 80
Тогдашние редакторы Министерства культуры СССР, которые определяли репертуар театра, получив пьесу, забросали меня вопросами, смысл которых подспудно сводился к одному — какой национальности Старушка? (Не еврейка ли? В те годы отъезд евреев из Союза яростно осуждался.) Я же говорил им, что суть пьесы в том, что Родина для человека означает тем больше, чем больше он сделал для Родины, а не наоборот — урвав от нее. Все же прочее не имеет значения. Но редакторы не успокаивались.
В канун заседания худсовета театра, который должен был уточнить сроки постановки, ко мне приехал на дом Варпаховский — «поговорить». И оказалось, что его, как и редакторов, также волнует вопрос о национальности Старушки. Причем он считает, что если Старушка еврейка, то спектакль не разрешат, если же иной национальности, то это никому не будет интересно.
На это я заметил, что прохождение пьесы по Инстанциям беру на себя, тем более имея поддержку театра и директора Солодовникова. Что до успеха у зрителей, то на него, как мне кажется, можно надеяться, судя по тому, как приняли пьесу артисты на читке.
Но Л.В., выслушав это, обнял меня, поцеловал и добавил, что все же, по высказанным соображениям, он ставить пьесу не берется.
Что же вы скажете завтра на худсовете театра? — спросил я.
И оказалось, что ответ у него уже был готов:
Скажу, что приглашен ставить пьесу о Ленине во МХАТе. (Это соответствовало действительности.)
Так на следующий день и заявил. Худсовет от неожиданности был в шоке. Решили немедленно пригласить другого режиссера. Такой режиссер нашелся и захотел ставить пьесу. Но тут уже редакторы министерства, узнав об отказе Варпаховского, начали тормозить пьесу всерьез. Подключили министра, и пьесу зарубили. Только спустя несколько лет ее поставили, да и то на периферии.
Потом мне сказали, что истинная причина отказа Л.В. была в другом. После смерти Рубена Симонова в вахтанговский театр вернулся Евгений Симонов и освободил пост главного режиссера в Малом. У Л.В. были основания претендовать на этот пост, и он, возможно, боялся, что министерство культуры не утвердит его, если он поставит «Куст рябины». Так это или нет — не знаю. Главным в Малый все равно был назначен не Л.В., а Борис Равенских. Обиженный Л.В. ушел к вахтанговцам, но успеха там не имел и стал кочевать по разным театрам. И умер. Кто знает, может, если бы он поставил «Куст» и имел серьезный успех, то Инстанциям как раз и пришлось бы назначить его в Малый главным? И это, возможно, продлило бы ему жизнь. Кто знает?
...Мне неизвестно, какими качествами надо обладать, чтобы выдержать семнадцать лет сталинской каторги. Бог миловал и пронес мимо меня это испытание. Но не мимо моей семьи. Брату пришлось перенести его полностью. Однако он вышел из этого страшного испытания хоть и с подорванным здоровьем, но не напуганным. Значит, можно и так.
Я, конечно, буду всегда благодарен Леониду Викторовичу Варпаховскому за то хорошее, что он сделал для меня. Но из песни слова не выкинешь.
Алексей Арбузов Человек-спектакль
Перебираю сборники пьес Арбузова с дарственными мне надписями:
«...Дорогому соседу — в прошлом по квартире, нынче по алфавиту, в будущем по вечности. Ведь все же наследили мы».
«...милому человеку, соратнику и сопернику с чувством глубокой симпатии».
И еще, и еще — добрые, неожиданные, шутливые.
А след Арбузов в нашей и современной зарубежной драматургии оставил значительный и достойный. Сложные времена наши он прошел так, что стыдиться ему нечего. И судьба его была завидной: самый знаменитый из наших нынешних драматургов. Как ему это удалось?
Арбузов был очень умным человеком. Он, полагаю, понимал, что высказать все, что хочешь, в упомянутые времена, без существенных потерь — дело неподъемное. А потому проявлял свой ум не впрямую, не так, как это бывает, когда все говорят: вот — умница! А иначе: через странность, забавность, театральность поведения.
Это пришло к нему — понимание — не сразу. Поначалу он был умным открыто, и в пьесах, и в выступлениях. Помню, например, его давнюю речь в Колонном зале с рефреном «Служение муз не терпит суеты». После него тогда должен был выступать я. Но ко мне подошел один из устроителей и спросил: «Вы, надеюсь, будете возражать Арбузову?» «Наоборот», — ответил я. «Тогда немного после», — сказал устроитель, пристально взглянув на меня металлическими глазами. И на трибуну сразу же выпустили другого весьма темпераментного драматурга, который с места в карьер стал кричать: «Я люблю тебя, Алеша, но
зачем же так?!» И стал поносить его, сдабривая все объяснениями в любви. А мне так и не дали слова.
За первые пьесы Арбузова также руганули. «Жестокий романс» — так называли «Таню» в одной из критических газетных статей. Какие-то упреки были и потом. Реакция Арбузова оказалась неожиданной. В его пьесах зачастили чудаки, с которых, как говорится, взятки гладки.
Одну из своих пьес Арбузов назвал «Сказки старого Арбата». Мне же думается, что хоть и не про все, но про многие его пьесы можно сказать: «Сказки нестареющего Арбузова».
Нет, в них не было чудовищ, королей, рыцарей, фей и всяческих ужасных и чудесных превращений. В них, в этих пьесах, действовали вроде бы обычные люди в реальной, подчас будничной обстановке. Но говорили и поступали они не так, как люди в жизни, а обязательно неожиданно. И, в результате, если (как и полагается в сказке) мечта сбывалась, зло наказывалось, а добродетель награждалась, то возникало впечатление, что для этого нужно совсем немногое: говорить чуть-чуть необычно и поступать несколько странно, чудаковато. Это подкупало, а потому казалось вероятным. Но это только казалось. Ибо быть чудаком совсем непросто и небезопасно.
А сюжет Арбузов любил строить мелодраматически. И в ответ на упреки в склонности к мелодраме не только не оправдывался, а, наоборот, охотно подтверждал это свое пристрастие, умело используя ее действенные стороны.
— Алексей Николаевич, — спросил я его как-то, — а почему ваши персонажи обязательно говорят не так, как люди в жизни?
И не надо! — воскликнул он. И тут же заговорил точь-в-точь, как его персонажи. Это стало уже его второй натурой. Ибо он создал не только театр Арбузова, но из самого себя — тоже театр. С течением времени он выработал у себя язык, манеру поведения, даже внешний вид (челочка, чуть экстравагантный костюм), сходные с иными его героями. Это было забавно, симпатично, придавало ему определенное очарование. И, кстати, в какой-то мере избавляло от необходимости следовать обычным нормам поведения. (По слухам, он даже опоздал на свадьбу собственной дочери из-за футбола или хоккея, —
такой-де, мол, был болельщик.) А потому, если меня спросят, какая из пьес Арбузова кажется мне наиболее интересной и значительной, я отвечу — он сам.
В связи с его 70-летием мы, драматурги, собрались в гостиной ЦДЛ и поздравляли его. Каждый говорил несколько слов, сопроводив его имя каким-либо лестным прилагательным. Помнится, я сказал ему: «Очаровательный Алексей Николаевич».
Это обращение, казалось бы, уместное к женщине, тем не менее вполне подходило к нему, хотя ничего женственного в нем не было. Как истинный мужчина, он любил все, что и полагается любить мужчине. Но это была правда. В его театральности было безусловное очарование. Для меня, во всяком случае. Общаясь с ним, я словно присутствовал на спектакле, где действующее лицо, автор и режиссер — все совмещалось в одном человеке. Трудно сказать, был ли он эгоистом или альтруистом — он был таким, какую роль ему хотелось в данную минуту играть.
С огромной симпатией я наблюдал, как он в течение многих лет, что я его знал, оттачивал, формировал свой образ. Он был умен настолько, что всегда знал, с какой неожиданной странностью этот ум проявлять. Известен случай: молодая авторша запальчиво обругала его и еще двух достойнейших драматургов на их встрече-беседе с молодыми драматургами Ленинграда. Достойные драматурги справедливо возмутились и не скрыли своего негодования. А Арбузов засмеялся и сказал: «А мне нравится, что она нас так. Я сам был таким в молодости». И вот таких трюков за ним числилось немало. Умница! И очаровательнейший человек.