Бунтовщица

Солдат удивлённо поднял кубик и, положив в мешок, протянул Артемьеву. Примкнув штык, он ещё долго смотрел вору в спину, пока тот брёл по замёрзшей улице.

В подворотне Артемьев вывалил из мешка игрушки, тряпки и куски кирпича, положенные воспитательницей для тяжести. А дома повалился в обуви на узкую кровать. Достав из-под матраса новую флягу, сделал большой глоток. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й, вторая арка, направо, второй этаж… Убью суку!» Он закурил, сильно затягиваясь четвертью папиросы. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й…»

Но жизнь брала своё, и дни наполнялись встречами с наводчиками, погромами хлебных отделов, чужих квартир. Несколько раз Артемьев приходил на Мытнинскую, но зайти в интернат не решился.

А возвращаясь домой, напивался сильнее обычного.

Днём в город пришла весна: сугробы, расплавленные солнцем, растеклись по улицам огромной лужей. А ночью ударили морозы, замуровывая во льду, как в стеклянной витрине.

Артемьев равнодушно посмотрел на вмёрзший труп, докурил папиросу и вошёл в подъезд. На лестничной площадке постоял, нерешительно топчась на мокром коврике, потом вытащил из-за пазухи бутылку вина и пакет конфет.

На детских кроватках не было ни одеял, ни подушек, точно гигантские штопоры, из них торчали железные пружины. В углу осыпалась ёлка. Артемьев достал нож и, открыв бутылку, опустошил в два глотка. «Д/сад-интернат № 38 эвакуирован». Под написанным от руки объявлением висели детские рисунки. На одном из них стоял мужчина с огромным мешком, а вокруг лепились дети с отвисшими животами. Но в животах у них светились разноцветные буханки, и дети улыбались.

Артемьев сунул за пазуху пустую бутылку и вышел.

ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ РАПСОДИЯ

Засов заржавел, и калитка не открывалась. «В прошлое нет возврата», — подумал Тарас, раздвигая доски в заборе.

Дом согнулся под тяжестью лет, скрипя половицами, словно больными суставами. Мебель, как саваном, была накрыта простынями, а из зеркала смотрел сорокалетний мужчина в костюме, стоившем теперь больше, чем его жизнь.

В округе Тараса звали «Москва». После школы посёлок стал ему тесен, как детская рубашка, а в столице он быстро пошёл в гору. Он менял машины чаще, чем женщин, каждое утро, как удавку, затягивал галстук, и мир представлялся ему огромным офисом.

Сад зарос, и кусты крапивы заглядывали в окна, словно любопытные соседи. Тарас сбросил простыни, вытер рукавом пыль со стола и закурил.

А заночевал в машине.

С Катей столкнулись на улице. Он уже знал, что у неё четверо детей и жизнь, как линялое платье. В глубинке сплетни щёлкают, как семечки, и вывешивают во дворе вместе с выстиранным бельём.

— Как муж?

— Хорошо. Он повесился.

Облака сбились в кучу, словно испуганные овцы, и солнце пряталось за их спинами. В детстве, прыгая по крышам, они с Катей бросались яблоками и клялись никогда не расставаться. А теперь ощупывали друг друга взглядом, будто чужие.

У дома Тараса караулили. От мужиков, как в детстве от отца, пахло водкой.

— На работу возьмёшь? — просипел один, ломая кепку. — Мы на все руки.

Он покачал головой, нырнув в дыру между досками. «„Москва“ слезам не верит», — донеслось вслед.

Тарас лежал в спальном мешке, поверх застеленной постели. «Жизнь длинная, а уместилась в долговой расписке», — думал он, слушая, как ветки скребут по крыше. Мальчишкой он нашёл в огороде военную каску. А ночью не мог уснуть, ему казалось, что ветки, как руки, растут из мёртвого солдата, и он стучится, просясь на ночлег.

И тут в дверь постучали.

Коротко стриженные ребята, похожие, как близнецы, били корчившегося на полу Тараса, пока третий вытряхивал из тайника аккуратно обвязанные пачки.

— Время разбрасывать деньги, и время их собирать, — спрятал один ключи от машины. А взяв мобильный, расхохотался: — Зачем телефон, если некому звонить?

Продираясь сквозь бурьян, как сквозь толпу, они вытащили Тараса во двор, а дом, облив из канистры, подожгли.

Очнулся он в комнате с цветастыми занавесками. На кровати сидели дети, разглядывавшие его, как лилипуты Гулливера.

Охранник его фирмы умер прямо на службе. Он лежал перед входом, вытянув руки по швам и уставившись в потолок остекленевшими глазами. Было утро, и клерки в нерешительности толпились перед офисом. Тарас посмотрел на часы и, потушив окурок, перешагнул через охранника. За шефом потянулись остальные, перепрыгивая через лежащего, как через костёр на Ивана Купала. И теперь Тарас лежал, уставившись в потолок, и вспоминал, как удивлённо смотрел на него покойник, когда он переступал через него.

От Кати пахло духами, так что у Тараса защипало в носу. Она пощупала его пульс, и, прежде чем снова забыться, он почувствовал, как дрожат её руки.

В траве отражались светлячками звёзды. Тарас курил на крыльце, завернувшись в плед.

— Бабье царство, — вздохнула Катя. — Кто спился, кто уехал.

Тарас не слушал, вспоминая тонкие девичьи руки и терпкий запах цветов. Он лежал на траве, и рубашка промокла от росы. «Буду ждать!» — щекотала ухо Катя.

— Такие были времена, хоть у чёрта проси, — вернул его на крыльцо Катин голос. — Не за милостыней же приехал, а ты, как попрошайке, конверт через секретаршу передал.

Тарас глубоко затянулся.

— Из Москвы вернулся, словно с того света, пить стал. А однажды взял верёвку — и в лес.

Тарас вскочил, забыв про плед — и остался голым. Чертыхнувшись, прикрылся рукой. Катя расхохоталась. И тут же расплакалась, как в детстве, вытирая кулачками слёзы.

— От мужа вещи остались…

Донашивая за мертвецом одежду, Тарас примерял и его жизнь. Водил детей в школу, чинил покосившийся забор, а вечерами смотрел на мир сквозь бутылочное стекло. Сплетни, будто собаки, бежали теперь впереди него, а любопытные взгляды цеплялись, словно репейник.

Катя похорошела и по глазам угадывала его желания. И то, что Тарас мечтает о Москве.

У него там осталась мать. «Человек должен умирать, где родился», — плакала она, уезжая из посёлка. В московском дворе она разбила грядку, лузгала на скамейке семечки, и соседки оставляли с ней детей. Сын похоронил её на центральном кладбище, под огромным каменным крестом. Но с тех пор она приходит ночами, умоляя увезти её домой.

У калитки Тараса ждали.

— Уезжай, «Москва», чужой ты тут, — смотрел исподлобья однокашник, у которого сломанный нос лежал на щеке, будто уснул.

— И Катьку оставь, — сплюнул второй, поигрывая ножом. — Три дня на сборы.

Катя гремела кастрюлями, мурлыча под нос.

— Дай на дорогу, — с порога бросил Тарас. — Я вернусь.

— Лучше не возвращайся! — уткнулась она ему в грудь, и Тарасу показалось, что его рубашка мокрая от росы.

За окном мелькали сонные деревни, автобус, как необъезженная лошадь, подпрыгивал на ухабах. «Если за поворотом лес — останусь в Москве, если поле — вернусь», — загадал Тарас. Но, испугавшись, зажмурился.

Новостройки нависали, как великаны, сверкавшие сотнями глаз. «Столько окон — и ни одного моего», — думал Тарас, подходя к дому.

— Ещё раз придёшь, вызову милицию, — процедила бывшая жена через дверную цепочку.

— Мне переночевать. Хоть на полу.

Дверь захлопнулась.

Словно в преисподнюю, он спустился в метро, продираясь сквозь толпу, как сквозь заросли крапивы. Забившись в угол электрички, катался по Кольцу, пока не закружилась голова.

А заночевал в парке. Растянувшись на скамейке, вспоминал, как мальчишкой спрятался от Кати в пропахшем плесенью погребе. Крышка захлопнулась, и он не мог выбраться. Свернувшись тогда на мешках с картошкой, он стучал зубами и слушал, как скребутся мыши. А теперь весь мир представлялся ему тесным погребом, в котором, как мыши, скребутся люди.

В ресторане было шумно, пахло кухней. Друг угрюмо жевал, уткнувшись в тарелку.

— С деньгами сейчас тяжело…

— Я не милостыню прошу, а работу! — вспылил Тарас. — Мне бы раскрутиться.