Страница 80 из 84
Поэт ставит Хомякова и его «Русскую беседу» на одну доску с «Домашней беседой» Аскоченского, чье имя навсегда вошло в историю как имя оголтелого ретрограда и лютого врага всякой живой человеческой мысли.
А эпитет «юбкоборец» в приложении к митрополиту, прославившемуся своим выступлением против крестообразных нашивок на женских юбках, был взят поэтом прямо из «Колокола», из заметки Герцена «О, усердному, о, пастырю благоревностному!» (сентябрь 1858 года). Обращаясь к митрополиту Григорию, Герцен писал: «Газетоборче, юбкоборче, модоненавистнику.»
Резкое ухудшение в здоровье Шевченко произошло с ноября 1860 года. Доктор Павел Адамович Круневич, знавший Шевченко еще со времен его закаспийской ссылки, определил у больного тяжелую сердечную недостаточность, выражавшуюся в острых приступах грудной жабы.
Круневич решил посоветоваться с профессором Бари, опытным врачом-терапевтом. Шевченко в это время особенно жаловался на боли в груди.
Бари прописал лекарства, назначил режим, диету. «Здоровье поэта-художника, видимо, разрушалось, — рассказывает Лев Жемчужников. — На горизонт его надвигалась мрачная туча, и уже понесло холодом смертельной болезни на его облитую слезами жизнь. Он все еще порывался видаться с друзьями, все мечтал поселиться на родине… и чувствовал себя все хуже».
В конце января 1861 года Шевченко писал Варфоломею: «Так мне плохо, что я едва перо в руках держу, и бог его знает, когда станет полегче. Вот как!» Потом в письме шли поручения, деловые вопросы: «Получил ли «Букварь» и «Основу»? Кончай скорее в Каневе (с покупкой или арендой участка. — Л. X.), да напиши мне, когда кончишь, чтобы я знал, что делать с собой весною…»
А заключал он письмо так: «Прощай! Устал я, точно копну жита в один прием обмолотил…»
Огромным напряжением воли держался все эти дни Шевченко, несмотря на страшные боли. Лев Жемчужников, наблюдавший поэта в его предсмертную болезнь, пишет:
«Добрый до наивности, теплый и любящий, он был тверд, силен духом, — как идеал его народа. Самые предсмертные муки не вырвали у него ни единого стона из груди. И тогда, когда он подавлял в самом себе мучительные боли, сжимая зубы и вырывая зубами усы, в нем достало власти над собой, чтоб с улыбкой выговорить «спасибі», — тем, которые об нем вспомнили…»
Способствовали, конечно, быстрому ухудшению здоровья и тяжелые бытовые условия Шевченко.
20 февраля 1861 года друг Шевченко поэт Владимир Михайлович Жемчужников писал П. М. Ковалевскому, племяннику председателя Литературного фонда Егора Петровича Ковалевского:
«Павел Михайлович!
Подвиньте скорее Совет Литературного фонда на помощь бедному Шевченко. У него водяная в груди в сильной степени, и хотя лечит его хороший доктор по приязни (Круневич), но медицинская помощь парализуется неудобствами жизни Шевченко и отсутствием всякого за ним ухода: живет он в Академии, в комнате, разделенной антресолями на два яруса, спит в верхнем, где окно приходится вровень с полом, а работает в нижнем, где холодно. В обоих ярусах сыро, дует из окна, особенно в верхнем, потому что окно начинается от пола. Это способствует отеку ног и примешивает к существующей болезни простуду.
Ходит за ним академический сторож, навещающий его известное число раз в день.
Я видел его доктора, Круневича, и знаю от него, что при таких неудобствах жизни ненадежно не только выздоровление Шевченко, но даже и сохранение сил его до весны…
Если нельзя найти ему квартиры от жильцов, которые взяли бы на себя уход за ним, то можно поместить его, например, в Максимилиановскую больницу, где есть отдельные, удобные помещения для больных за цену не слишком высокую. Надо только выхлопотать в этой больнице место, а Шевченко перейти туда согласен. Похлопочите, чтоб это было улажено поскорее!
Несчастный Шевченко, — начиналась было для него спокойная жизнь, оценка, — и ему так мало пришлось пользоваться ею!»
В субботу, 25 февраля, был день рождения и именины Шевченко.
Приходившие его поздравить заставали поэта в сильнейших мучениях; с ночи у него началась боль в груди, ни на минуту не прекращавшаяся и не позволявшая ему лечь. Он сидел на кровати и напряженно дышал.
Приехал доктор Бари. Выслушав больного, он определил начинающийся отек легких. Говорить Шевченко почти не мог: каждое слово стоило ему громадных усилий.
Страдания несколько облегчились поставленной врачом на грудь больному мушкой.
Шевченко все-таки слушал полученные поздравительные телеграммы, благодарил. Потом попросил открыть форточку, выпил стакан воды с лимоном и лег.
Казалось, он задремал. Присутствующие сошли вниз, в мастерскую, оставив больного на антресолях одного. Бари уехал.
Было около трех часов пополудни. Шевченко снова стал принимать посетителей. Он сидел на кровати и поминутно осведомлялся: когда будет врач? Врач обещал снова приехать к трем часам.
Между тем Шевченко чувствовал себя все хуже и хуже, выражал желание принять опий. Он метался и все спрашивал:
— Скоро ли приедет доктор?
Потом он заговорил о том, как ему хочется побывать на Украине и как не хочется умирать…
Опять приехал Бари и успокоил больного, заявив, что у него удовлетворительное состояние, и посоветовал продолжать применять прописанные средства.
Друзья продолжали приходить к Шевченко. Пришел часов в шесть доктор Круневич. Он нашел своего друга в очень тяжелом состоянии: поэт с видимым усилием отвечал на вопросы и, очевидно, вполне сознавал безнадежность своего положения.
Взволнованный опасным состоянием больного и ясно приближавшейся катастрофой, Круневич снова отправился за Бари.
Они приехали вместе часам к девяти вечера. Оба еще раз выслушали больного; отек легких все усиливался, сердце начинало сдавать. Поставили опять мушку…
Чтобы отвлечь умирающего, снова стали читать ему поздравительные телеграммы; он как будто чуть-чуть оживился и тихо проговорил:
— Спасибо, что не забывают…
Врачи спустились в нижнюю комнату, и Шевченко попросил оставшихся у постели тоже удалиться:
— Может быть, я усну… Огонь унесите…
Но через несколько минут он опять позвал:
— Кто там?
Когда к нему поднялись, он попросил вернуть поскорее Бари.
— У меня опять начинается приступ, — сказал врачу больной. — Как бы остановить его?
Бари поставил ему горчичники. Затем больного уложили в постель и оставили одного.
Когда в половине одиннадцатого ночи к Шевченко снова вошли, его застали сидящим в темноте на кровати. Друзья хотели с ним остаться, но он сказал:
— Мне хочется говорить, а говорить трудно…
Всю ночь он провел в ужасных страданиях; сидел на кровати, упершись в нее руками: боль в груди не позволяла ему лечь. Он то зажигал, то тушил свечу, но слугу, оставленного на всякий случай в нижней комнате, не звал.
В пять часов утра он попросил приготовить ему чай. Было темно: поздний февральский рассвет еще не занимался. Шевченко при свече выпил стакан теплого чаю со сливками.
На антресолях ему было душно. Он снова окликнул слугу. Когда тот поднялся наверх, Шевченко попросил:
— Убери-ка теперь здесь, а я сойду вниз.
Слуга остался на антресолях, а Тарас Григорьевич с трудом спустился по крутой винтовой лестнице в холодную, тускло освещенную свечой мастерскую.
Здесь он охнул, упал…
Когда подбежал слуга, Шевченко был бездыханен. Смерть от паралича сердца наступила мгновенно.
Это было в пять часов тридцать минут утра, в воскресенье, 26 февраля (10 марта по новому стилю) 1861 года.
XXIV. БЕССМЕРТИЕ
Смерть Тараса Шевченко была воспринята современниками как великая всенародная утрата.
Некрасов написал проникновенное стихотворение «На смерть Шевченко», в котором выразил обуревавшие всю передовую общественность чувства: