Страница 34 из 52
— Неужели Крижач мог подписать такую телеграмму? Это же для него равносильно приговору.
— Умственными способностями он, конечно, не отличался. Но телеграмму, по-моему, отправлял не он. Почерк подделали… Теперь вернемся к покушению на Веронику Антоновну. Начнем с фактов. К Дубовой приехал Крижач, а к Калинович — Замбровский. «Пан Ян» явился к Полонской под видом мужа Дубовой. Замбровский к Калинович — под видом хорошего знакомого ее брата. «Пан Ян» тонко сыграл на религиозных чувствах католички, Замбровский использовал любовь Калинович к брату. «Пан Ян» не мог заранее знать тех бытовых подробностей, которыми он пользовался, их ему подсказали. В таком же положении был и Замбровский. Выходит, и тут и там один и тот же почерк преступления.
— Товарищ полковник, — заметил капитан. — Вы обратите внимание: «пан Ян» умен и хитер, он артист и психолог. А, судя по поведению Крижача в институте, в семье, на работе, он глуп. Значит, «пан Ян» только сработал под Крижача. По-моему, «пан Ян» — это и есть резидент.
Иванилов минуту размышлял над этими доводами. Он сидел в кресле, морщил лоб и хмурился. Затем его лицо просветлело.
— Резидент? Вполне правдоподобно. Но это предположение не только не опровергает, а, наоборот, доказывает, что дело Калинович и дело Дубовой еще далеко не окончены.
— Конечно, — согласился Иван Иванович. — Там и тут — одна тайна. Только надо найти еще какие-то связи между этими делами. Пока для нас они связаны только знакомыми или мнимыми знакомыми.
— Вы имеете в виду Игната Хмыза?
— Его в первую очередь, так как он покушался на Калинович. Но есть один действительно общий знакомый у Дубовой и Калинович. Это Дробот.
Наливайко рассказал все, что слыхал от Валуева.
Занятное совпадение, — проговорил полковник. — Но к Дроботу мы вернемся немного позже. Что вы еще можете сказать о Крижаче?
— Не лучше ли было бы для бандитов, если бы он жил? — спросил майор.
— Не думаю. Им нужно было свалить всю вину на одного.
А кроме того, отравление было произведено так же аккуратно, как и другие преступления. Те, кто кроются за этим делом, думают, что искусной мистификацией самоубийства сбили нас с истинного пути. Теперь они ослабят свою осторожность, а мы этим должны воспользоваться.
— Но как же все-таки удалось отравить, не оставив после себя следов?
— Можно только предположить. В квартиру Крижача вошли двое. Поставили на стол бутылку и стаканы. Крижач распечатал консервы. Свидетельство этому — почерневшие капли томата на лезвии. Нарезали хлеб. Разлили по стаканам спирт. В это время гость попросил Крижача выйти, — может быть, за водой, чтобы запить спирт-сырец, — и всыпал в стакан порошок мышьяка и размешал. Пока Крижач отсутствовал, яд успел раствориться в спирте. Затем вместе выпили. За едким вкусом спирта Крижач не заметил привкуса мышьяка. Когда он ощутил боли в животе, ему подсунули заранее заготовленную записку. А возможно, что Крижач, поняв, что его отравили, хотел сам написать что-то. Но не успел. Схватил левой рукой бумажку и повалился на пол. Отравитель был настолько «гуманен», что для уменьшения боли добавил в мышьяк опиума. Но это ему нужно было, скорее всего, для того, чтобы Крижач умер без особого шума.
— Что же… это довольно правдоподобно, — согласились оба слушателя.
— Пока все рассуждения построены только на теории вероятности. Надо еще проверить их. Вот мы сегодня собрались все вместе, и я хочу воспользоваться такой оказией. Надо будет разобрать и рассортировать все бумаги, которые мы взяли на квартире Крижача. Я уже кое-что приготовил к вашему приходу.
Началась кропотливая работа. Полковник читал вслух каждый листок, советовался с майором и капитаном. Так письма они разбили на четыре категории: 1) те, которые шли на имя депутата областного Совета; 2) письма, связанные со следовательской работой; 3) от друзей; 4) лично от Дробота.
Остальные бумаги рассортировать было трудно, так как выработать какую-либо четкую систему разбора не удалось.
Взяв очередной лист, полковник прочитал вначале про себя, потом протянул капитану:
— Уже третий почти с тем же самым смыслом. ««Если враг не сдается, — его уничтожают!» (А. М. Горький). Советская гуманность не может распространяться на врагов народа…». Эго всё варианты начала диссертации. По ним можно понять, что Дубовая долго и упорно работала над ней.
— Нина Владимировна всегда отличалась трудолюбием, — заключил майор.
— Нет, Сергей Петрович, тут дело не в одном трудолюбии. Дубовая выпестовала свою ненависть к предателям. На страницах, которые можно отнести к заключительной части ее работы, явно звучит личное чувство. Дубовая выстрадала свою диссертацию. Пристрастная работа. Сильная и убедительная, как хорошая обвинительная речь.
В груде бумаг внимание полковника привлек листок, отличавшийся от других своим серожелтым цветом. Иванилов прочитал:
«Нина! Я не могу больше выносить подобного двойственного положения. Ты прекрасно знаешь мои чувства к тебе, но пока слабо отвечаешь взаимностью. Неужели этому виною разница в наших годах? Я тебя люблю гораздо сильнее, чем твой Дробот. Что хорошего ты в нем нашла? Я же не протестую, чтобы он считался твоим братом. Но мы с тобой должны встречаться чаще и открыто. Разреши мне приехать к тебе в Рымники. Я скоро буду в тех краях… Целую твои ручки. Я. Кр…
P. S. Два слова об Анне. Неужели ты не видишь, что она перестала быть человеком? У меня к ней никогда не было любви, ты это сама прекрасно знаешь… Не пишу много, надеюсь на скорую встречу…».
Листок был тетрадного формата. Почерк довольно корявый. Бумага слегка пожелтела. Синие чернила поблекли.
«Письмо фальшивое», — было первой мыслью всех чекистов. Но полковник спросил:
— А как же оно могло очутиться в бумагах Дубовой? Давайте обсудим его содержание. Оно подтверждает версию о том, что у Дубовой в Пылкове был близкий человек, «не брат», что связь их старая, но все же скрытая. Хотя письмо и без даты, но просьба разрешить приезд в Рымники должна предшествовать посещению Крижачем квартиры Дубовой полгода назад. Отношение Дубовой к Яну еще неопределенно. Тут уже упоминаются и причины: разница в годах и история с Анной Заяц. Завершается письмо характерной подписью: «Я. Кр…» и закорючка, как на телеграмме. Итак, письмо подтверждает многие из наших первоначальных версий.
— Но Дубовая, как советский человек, стоит выше тех подозрений, которые на нее бросает письмо, — возразил Долотов.
— Отдадим письмо на экспертизу, — примиряюще согласился Иванилов. — А теперь я вам покажу еще один документ. Помните, Иван Иванович, вы как-то дали мне список знакомых и друзей Дубовой, которые проживают или могут проживать на территории западных областей Украины. По нему я сделал несколько запросов, в том числе и на родину Дробота. Из родных у него в селе Глухово проживала сестра, наложившая на себя руки в первые дни оккупации, и старая мать, которая умерла в 1944 году. Отец его, Андрей Дробот, бедняк из бедняков, был отличным бондарем, но много пил. Пьяный, тиранил жену и детей. В двадцать пятом году входил в состав кулацкой банды, а потом принимал активное участие в ее разгроме. Был ранен. После выздоровления ушел в город и исчез бесследно. Виталий Андреевич жил на средства старухи матери. Кончил Харьковское педучилище. В 1940 году взят в армию. В 1945 году проведал односельчан и с тех пор в селе не бывал.
— Все это известно из автобиографической анкеты, — заметил капитан. — Только о том, что отец у него состоял в банде, а потом участвовал в ее разгроме, я слышу впервые. Он обязательно должен был сообщить об этом факте при приеме в партию.
Иванилов достал из несгораемого шкафа стандартный лист писчей бумаги, исписанный с обеих сторон мелким, бисерным почерком.
— Характеристика, которую дал Виталию Андреевичу Дроботу его бывший командир. В ней значится, что за время пребывания в партизанском отряде Дробот проявил себя мужественным, находчивым разведчиком, инициативным и смелым командиром. Неоднократно отличался при выполнении особо важных заданий. В самое трудное для партизанского отряда время — зимой 1943 года — вступил в партию. Во время приема в партию он рассказал, что его отец в 1925 году был подкулачником. Самому Виталию в это время было восемь лет.