Страница 34 из 42
Перед отъездом из Селихино часть корневищ пузатки мы заложили в ящик с почвой, иначе они быстро высохнут и погибнут. А оставшиеся корневища сварили и съели. Между прочим, по вкусу они напоминают картофель.
...В наше время, когда в Приамурье вторичных лесов становится все больше, требуется строгая охрана этого ценного реликтового растения. Специальными правилами надо запретить выкапывать корневища без разбору, повально, особенно во время цветения и созревания семян. Оставляя несколько побегов с цветками, можно ждать следующее семенное поколение. Следует подумать и об активном разведении хато-охто.
А. П. Нечаев, доктор биологических наук
Старое дерево не устает
Дождь хлестал по мощенной брусчаткой площади, по теснящимся друг к другу домам с островерхими черепичными крышами. Через серую пелену угадывались дальние строения с башнями и шпилями, лабиринты узеньких улочек старой Риги.
Площадь пересекал высокий, уже немолодой человек с нераскрытым зонтом в руке — он словно в глубокой задумчивости не замечал проливного дождя. Он шел медленно, подняв голову, с достоинством полнеющего респектабельного человека. Не торопился и я, до двенадцати оставалось еще несколько минут, и, зная любовь латышей к точности, убивая время, двигался к служебному входу Домского собора, где должен был встретиться со смотрителем органа. Так получилось, что именно теперь, на подходе к месту встречи, мы шли с этим человеком почти вместе, в одном направлении. Когда наконец он завернул за угол, где и находился служебный вход, я вдруг решил, что он и есть Гунар Далманис. Но человек прошел мимо дверей, запрятанных глубоко в толще стены. Заметив кого-то, он еле уловимым движением руки коснулся своей шляпы и прошагал дальше.
Увлекшись странным человеком с нераскрытым зонтом в эту ненастную погоду, я не сразу заметил ожидающего меня Далманиса. Худощавый, сутулый, в безрукавке грубой вязки, он, придерживая тяжелую дверь с коваными кольцами, выглядывал на улицу. В какой-то миг выжидающе посмотрел на меня.
— Вы Далманис?
Он сдержанно улыбнулся и впустил меня в прохладный полутемный вестибюль.
Мастер прошел за стеклянную перегородку, где горела настольная лампа, и, пока записывал мою фамилию в журнал вахтера, я разглядел его и отметил про себя, что седина ничуть не старила его тщательно выбритое сухое лицо, она, может быть, даже подчеркивала одухотворенность...
Вернувшись, он так же молча повел меня за собой. И только когда мы стали подниматься по лестнице наверх вдоль стены, услышал наконец его голос:
— Западная часть собора... Над нами башня.
Мне показалось, он давно не говорил по-русски и теперь, прежде чем произнести эту фразу, обдумал каждое слово.
Пока мы поднимались, он несколько раз останавливался, протягивал руку, включал свет, при этом поднимал голову к потолку, словно хотел убедиться, хорошо ли светит лампочка. Наконец на самой верхотуре мы наткнулись на дверь. Он достал связку ключей и стал медленно открывать висячий замок. В коридоре открыл еще одну дверь, и мы попали на хоры собора. Дощатый сухой пол, посредине — кафедра органа. И если бы не клавиши и множество регистров с надписями: гобой, флейта, английский рожок и названия других инструментов, какие бывают в оркестре, — со стороны кафедру можно было бы принять за обыкновенный старый комод, который мастер почему-то сначала назвал игральным столом, а затем пультом. Очевидно, он считал эти названия для постороннего более понятными. Сразу же за кафедрой поднималась стена органного проспекта, или, как еще его называют, «фасад», — оловянные трубы в оправе барочной резьбы по дереву со всевозможными карнизами, цветочными гирляндами. И только у купола, там, где завершался фасад органа, виднелись деревянные фигурки: одна на самой верхней точке, посредине, у звездчатого свода, и еще по одной фигурке по краям.
Мы стояли на такой высоте, что, для того чтобы взглянуть на интерьер самого зала, надо было подойти к барьеру, хоров, и только тогда вдруг неожиданно открывались ровные ряды современных кресел, и рядом барочные ложи, ярусы, высокие стрельчатые окна со звучными витражами, холодное дыхание камня готических сводов и прохлада давних могильных плит...
Далманис принес, установил к стене обыкновенную деревянную стремянку и, видимо, считая, что прошло достаточно времени, чтобы ознакомиться с обстановкой, сказал:
— Пожалуйста, спрашивайте... Я буду отвечать.
Он открыл деревянные створки (они тоже были частью фасада) с довольно тяжеловесным орнаментом, напоминающим вьющиеся диковинные растения. Чувствуя, что он занят делом и другого времени для знакомства не будет, я спросил:
— Гунар Робертович, вы ведь когда-то были трубочистом... Как это случилось?
Мне показалось, что мой вопрос прозвучал для него неожиданно.
— Это было очень просто, — начал он, спускаясь вниз, — я был молодой и не боялся высоты... — Он сел на скамейку за кафедрой. — Нет, это не совсем так... Я был молодой и решил жениться... Тогда я играл в оркестре трубочистов на аккордеоне. Но одно дело играть в оркестре, другое — быть трубочистом. С женой надо было иметь твердое положение, и я пошел в трубочисты. В это время, после Большой войны, трудно было получить место. Теперь молодые не идут на такую работу. Зимой по крышам лазить. Каждый день мыться надо...
Мастер говорил тихо, спокойно глядя на клавиши, словно искал русские слова и, найдя, тщательно подбирал их
— Сначала я работал здесь, в старом городе, где самые страшные крыши. Ничего... — вдруг сказал он в задумчивости. — Я не упал и проработал семь лет.
Далманис встал.
— Пойдемте внутрь органа, у меня там есть дело...
Он взял фонарь, и мы вошли в стену через створки. Поднимаясь по лестнице, он предупредил:
— Осторожно, здесь ничего нельзя задевать.
Внутри органа было темно. Луч фонаря лег на узкую дощечку, и я увидел, как всюду зияют срезанные наискосок отверстия труб. Трубы группами уходили в темноту, но стоило освоиться, как увидел, что надо мной поднимаются целые этажи труб разных длин и диаметров. Одни трубы были оловянные, другие деревянные. Я стоял в узком проходе, зажатый тоненькими деревянными тягами. Их были сотни, тысячи. Нетрудно было сообразить, что они идут от клавишей и регистров, уходят под настил пола и подходят сюда от кафедры к трубам, к их клапанам. Мастер привычно легко прошел по узкому мостику и уже спускался в дальнем углу куда-то в темноту, вниз. Я угадывал его движения по лучу фонарика. От деревянных настилов всюду поднимались стремянки. Стоило сделать шаг, как под ногами, скрипя, пружинила доска. Я искал потерявшийся лучик света и вдруг услышал тихий голос Далманиса.
— Вот тут надо немного подтянуть, — проговорил он. — Вы слышите меня?.. Вчера во время игры загудела одна труба, правда, не очень громко, в зале не было слышно. Оказалось, клапан неплотно закрывался. Обычно мы такой дефект устраняем во время игры органа, но случилось это под конец.
— Далманис, где вы? — спросил я.
— Я здесь, можете подойти.
Он откуда-то снизу осветил узкий проход. Я сделал несколько шагов и увидел его — точнее, увидел его работающие руки на уровне своих ног. Как он там оказался? Понять было трудно. Чтобы ничего не задеть, я осторожно встал на колени и, не разворачивая плеч, согнулся.
К концу труб тянулись, как нити к ткацкому станку, все те же тяги. Мастер их называл «абстрактами». Его руки проникли между ними у основания оловянных труб и работали.
— Так вот вы спрашивали, как я стал трубочистом? — говорил он снизу. — Лазишь зимой по крутым крышам, хватаешь голыми руками за швы кровли, а потом суешь руки в дымящуюся трубу. Греешь. После, когда гасят топку, привязывают тебя и опускают в дымовую трубу, на весу и скоблишь. Конечно, надо было обязательно знать систему печного отопления, но к этому времени я уже сложил две печи для родственников...