Страница 2 из 193
— Уж очень трудно начать эту проклятую вещь. Извини, дорогая, приходи завтра!
А ведь мы знали, что Ауэзов, прежде чем диктовать, набрасывал на бумаге тщательно продуманные планы, знали, что он долгое время посвящал себя всестороннему и углубленному изучению эпохи великого поэта Абая.
В истории каждого народа есть личности, биографии которых отражают целые этапы развития и совершенствования национальной культуры. К числу таких людей относятся в первую очередь любимые нашим народом поэты и просветители Махамбет, Чокан, Ибрай и Абай. Для творчества казахских писателей, — независимо от возраста, степени таланта и популярности, — благотворной почвой была и остается поныне поэзия Махамбета и Абая.
Сила творений Махамбета заключается прежде всего в том, что даже после поражения народно-освободительного движения, в самый нравственно трудный период жизни нации, в его стихах продолжал жить неукротимый дух свободы, дух непокорности, непоколебимости в борьбе против царского и ханского произвола. И он в своей поэзии не переставал призывать соотечественников ломать, переделывать все косное, обветшалое в укладе, поступках и нравах народа. Он был трибуном народного восстания и поэтом-бунтарем.
Потом уже на стыке двух веков — XIX и XX — прозвучал голос его последователя просветителя Абая. С юных лет будущий писатель видел произвол и беззаконие, творимые его отцом Кунанбаем. Нежная душа его, легко ранимая, глубоко страдала и переживала, каждый раз сталкиваясь с многоликим коварством Кунанбая. Абай искал поддержки у молодых людей, делился с ними, надеясь, что его поймут, и он рассказывал молодежи о злодеянии, совершенном сто лет назад, И нынче сильные опять чинят насилие над беззащитными. Какими законами, какими обычаями оправдать произвол, не изменяющийся на протяжении ста лет? Переменились только имена хищников: одного звали Кенгирбаем, другого Кунанбаем, а нынешнего Азимбаем — да изменились способы насилия: раньше убивали камнями, а теперь нищетой и голодом, — сокрушался Абай, чувствуя свое одиночество и бессилие.
В минуты отчаяния все говорило ему «об утраченной силе, о минувшем счастье, о бессилии угасающей жизни. Абай внезапно почувствовал себя осиротевшим, одиноким и усталым». Но он никогда не отказывался от борьбы, не сдавался без боя, всегда, когда было трудно, находил в себе силы и надежду. «Его сила — это поэзия, его надежда — народ. Но эта надежда еще в беспробудном сне. А сила его, пе останется ли она непонятой, неузнанной? Хватит ли у него терпения, хватит ли воли — воли, стойкой в одиночестве?»
Сейчас легко говорить о том, что сомнения поэта в минуты его душевной слабости были необоснованными, ибо каждый знает сегодня, как полюбило, оценило по достоинству благодарное отечество «скорбный труд» поэта. После знаменитого казахского просветителя Чокана Валиханова в то далекое время в степи никто так крепко, как Абай, не связывал свою судьбу с судьбой народа. Всю жизнь поэт носил в себе боль своих соплеменников и унес ее с собой. При жизни эта боль живо выливалась в его стихи, философские традтаты — гахлия и накладывала элегическую мягкую грусть на все песни, сочиненные им самим.
После Абая, уже в советскую эпоху, появился молодой Ауэзов, и он вырос, воспитался, мужал в этой двуединой колыбели своих великих предшественников — Махамбета и Абая, — и все его творчество стало высоким выражением духовных возможностей казахской нации.
Изучая жизнь и творчество Абая, молодой Ауэзов как бы сам пережил, переосмыслил сызнова всю тяжкую скорбь ушедшей эпохи. И недаром мы легко находим у Ауэзова роднящие его с великим поэтом схожие напевы не только в обобщении и осмысливании событий, но и в общности эмоциональной окраски. Но воспитанный на лучших образцах русской и мировой классической литературы, Мухтар Ауэзов в начале двадцатых годов смотрел на казахскую действительность с принципиально иных позиций. Он считал, что молодая проза, развивающаяся в новых социальных условиях, должна стать наследницей и закономерным продолжением реалистической, демократической поэзии великого поэта, и недаром во всех произведениях Ауэзова отчетливо слышны мотивы абаевской поэзии, особенно заметно влияние его общественных, философских, эстетических взглядов. Вполне закономерно, что еще в ранних рассказах писателя мы часто встречаем изображение противоречий патриархального аула. Но если Абай, рисуя быт и нравы аула, был склонен к общим философским обобщениям, то в ранней прозе Ауэзова мы находим обстоятельный реалистический анализ этих же явлений.
Ауэзов, как и его предшественники, с юных лет органически сочетал в себе сострадание к страждущим и страстную любовь к жизни, и, благодаря этим качествам, он сумел ощутить чаяния народа как свои собственные. Он в одинаковой мере хорошо знал психологию простого пастуха и натуру степных властителей, с их восьми-створчатой белой юртой, с двумя-тремя женами, табуном, пастбищем, колодцами. Его художественное чутье постигало все тайники обширной казахской степи — быта, обряда, ритуала, психику и привычек народа, сердец влюбленных, горя и печали рано овдовевших женщин. Он восхищался высоким искусством степных бардов и рапсодов, понимал нужду бедноты, насилие сильных, бессилие слабых.
В своем раннем периоде казахская художественная проза находилась под сильным влиянием народной поэзии и — особенно — народных эпических поэм-дастанов, и это было закономерно и вполне объяснимо. В течение нескольких веков казахская литература развивалась в сугубо одностороннем направлении: в ней господствовали поэтические традиции. В начале двадцатых годов XX века проза только-только зарождалась, делала первые робкие шаги и, естественно, построению сюжета и композиции, развитию действия она училась главным образом у народного эпоса. Мотивы устного народного творчества накладывали глубокий отпечаток не только на архитектонику и композицию произведений, но и на лепку характеров, на манеру повествования и даже на способы создания пейзажа и портрета. Языковая структура произведений отличалась в ту пору, как правило, обилием высокопарных, традиционно-пышных сравнений.
Известно, что у литературы раннего периода бывают свои наивные прелести и красоты, как у детей, мило искажающих, казалось бы, самые простые слова. Подобные искажения, как бы грубы они не были, не вызывают раздражения, наоборот, в определенной мере передают наивность незрелой поэтической поры. Но если потом, повзрослев, литература продолжает все также коверкать и искажать, то такое искажение, несомненно, может вызвать у всех людей без исключения обратную реакцию. Милые детские недостатки к лицу только незрелому детскому периоду.
Творчество писателя нельзя отделить от родной почвы и рассматривать обособленно, ибо оно мужает вместе с общенациональной литературой. Поэтому в творческом облике писателя отчетливо отражаются все достоинства и недостатки национальной литературы, столь характерные для ее роста. Окидывая мысленным взором творческий путь Мухтара Ауэзова, мы, однако, убеждаемся, что он и в этом вопросе является счастливым исключением.
Молодой Ауэзов в двадцатых годах, в условиях зарождающейся национальной литературы, был явлением необычным, ни на что не похожим. Видимо, поэтому некоторое время его произведения оставались непонятными не только широкому кругу читателей, но и литераторам. И пьеса «Енлик-Кебек» (1917), написанная двадцатилетним драматургом, тоже была новаторской. Она была впервые поставлена в ауле Абая, в двух спаренных юртах (одна из них служила сценой, другая — как бы зрительным залом) у подножия Чингистау. Так зародился, по существу, первый казахский театр. И с этой постановки начинается национальная театральная культура казахов.
В двадцатые — тридцатые годы молодым Ауэзовым написаны многочисленные рассказы, повести и роман «Лихая година» (1928). Писатель уже тогда стремился к той простоте и ясности, которые впоследствии стали неизменными спутниками его таланта.
В рассказе «Сиротская доля» описываются события одной ночи, разыгравшиеся в одиноком доме, где скорбят по кормильцу, погибшему в степи, на безлюдной дороге между городом и аулом. В образе волостного Ахана, мелкого и ничтожного распутника, обесчестившего беззащитную девушку, автор показал всю пошлость и мерзость уродливого патриархального мира.