Чоновцы на Осколе

В просторной, залитой солнечным светом комнате стояли шесть коек. На четырех из них лежали больные.

Афоня Горобцов лежал на койке у окна, против входной двери. Забинтованная по колено нога его покоилась поверх одеяла на подложенной подушке. Афоня сразу узнал Василия и встретил его как старого знакомого счастливой мальчишеской улыбкой.

— Здравствуй, воин, — полушепотом приветствовал его Василий.

— Какой я воин? — принимая слова Василия как насмешку, с горькой обидой в голосе тихо произнес Афоня. — Боюсь, что теперь мне армии никогда не увидеть. Вдруг хромым отсюда выйду?

— Ты поменьше о ноге думай. У меня не такая рана была. Два ребра перебиты, из левого легкого доктор щипцами осколок вытянул, и то зажило. Одна метина на теле осталась. Важно кость крепкую, рабочую иметь, — ободряюще говорил Василий, — все можно выдюжить, ни пуля, ни снаряд не возьмут.

— Вот, паренек, мать наша прислала тебе за спасение моего брата гостинчика. Поправляйся, дружить с тобой будем, — сказал важно Женька, положив на тумбочку сверток и выкладывая из карманов захваченные по собственной инициативе коржики. — Еще чего будет нужно, скажи.

— Спасибо, — с растерянной улыбкой поблагодарил Афоня. — Ко мне комсомольцы тут приходили, обещали штаны и рубашку принести. Моя одежда вся в крови, и штаны пополам доктор распорол. Скажите им, чтобы не забыли, а то не в чем будет из больницы выйти. Книжка если найдется интересная, принесите…

— Все сделаем. И книг принесем. Про Робинзона Крузо читал? — спросил Женька.

— Читал. И про детей капитана Гранта, и про таинственный остров, и про всадника без головы… Когда в школе учился, читал. Мне бы рассказы и повести Гоголя. Они смешные и страшные. Я бы тут всем вслух почитал.

— Приволоку тебе и Гоголя. У нашего председателя ревкома все шкафы книгами забиты. На днях был у него по делу. Ну и книгами поинтересовался. А он спрашивает: «Любишь читать?» — «Люблю!» — говорю. Он мне и предложил: «Приходи, бери любую, Владимир Ильич Ленин комсомольцам больше читать советует». Ну, я пообещал заходить! — прихвастнул Женька.

Пока мальчики говорили о книгах, Василий осмотрел палату.

На соседней с Афоней койке лежал бородатый дядька. Голову его и левую сторону лица закрывал толстый слой ваты и бинтов. За ним, на другой койке, сидел интеллигентного вида молодой человек в пенсне с наголо обритой головой. Сквозь расстегнутый ворот больничной рубахи видна забинтованная грудь. Судя по всему, это были работники комбедов или сельсоветов, пострадавшие в борьбе за укрепление советской власти на селе.

В углу, у самой стены, оглушая палату храпом и свистом, лежал рыжеволосый парень лет двадцати двух. Большой рот его был полуоткрыт, широкие ноздри похожего на грушу носа раздувались, как у норовистого коня. Это, видимо, и был тот странный беспокойный больной, о котором говорила Маруся Ткаченко.

«Где-то я с ним встречался?.. Но где? Когда?» — Как ни напрягал Василий память, так и не мог вспомнить. К тому же помешала Маруся. Она вошла в палату и показала на дверь рукой, давая понять, что гостям пора уходить.

— Это и есть «странный беспокойный парень», что лежит в углу? — спросил у Маруси Василий, выйдя вслед за ней в коридор.

— Он, рыжий, брови усиками…

— Как его фамилия?

— Сказал, что Щепочкин. А документов у него нет. Говорит, украли на базаре, а новых еще не выправил.

— Прошу вас, Маруся, присмотрите за ним, к нему на свидание никого не пускайте. А я к вам сегодня еще загляну с товарищем Стрижовым или Шорниковым.

Выйдя из больницы, Василий попросил Женьку сбегать в ревком узнать, есть ли там Стрижов или Шорников.

Солнце клонилось к закату. Было тихо, тепло.

С колокольни доносился призывный трезвон церковных колоколов. Нарядно одетые женщины с детьми и мужчины с пучками белой вербы в руках шли к вечерне. Взрослые парни и девушки группами прогуливались вокруг церкви, толпились у паперти, у каменной церковной ограды, хлестали друг друга гибкой лозой вербы.

— Верба хлест, бей до слез! — то и дело слышалось со всех сторон; раскатывался хохот парней, девичий визг.

Женька задержался в ревкоме недолго. Стрижова там не оказалось, он уехал в Валуйки.

— Пошли в клуб, Шорников там, — сказал Женька, еле переводя дыхание. — Сегодня, оказывается, очень важное собрание всей нашей комсомольской организации. А мне ребята, черти, и не сказали. Подшутить, что ли, надо мной вздумали! Помнишь, на репетицию в клуб звали?..

ГЛАВА VII

В клубе, в большом зале, собрались человек пятьдесят комсомольцев. Василий увидел Шорникова, когда тот с папкой в руках собирался подняться на сцену.

— Мне нужно с тобой поговорить по одному делу, — задержав его у самой лестницы, шепнул на ухо Василий.

— Только после собрания. На повестке очень важный вопрос — о мобилизации молодежи на борьбу за хлеб. Времени мало, а до десяти часов должны собрание закончить.

Василий не стал настаивать, прошел через зал и сел в заднем ряду.

Собрание избрало в президиум Шорникова, его заместителя Гораина и заведующего культпропотделом Катю Буланову.

С докладом выступил Шорников.

При неровном, мигающем свете небольшой электрической лампочки лицо Шорникова то светлело, озаряясь розовым огнем, то становилось черным, угольным. Несмотря на свои восемнадцать лет и высокий рост, на большой клубной сцене он казался совсем мальчишкой.

Шорников заметно волновался, но говорил горячо. Густой чуб то и дело спадал на широкий лоб, и взмахом руки Шорников отбрасывал его к затылку.

— Белополяки угрожают Киеву… Крым еще не очищен от врангелевцев… — Голос Шорникова с каждым словом звучал все сильней, уверенней. — Буржуазия, кулачество внутри страны вновь поднимают голову. Толстопузые мироеды убивают на селе представителей комбедов и работников сельсоветов. Пытаются поднять темные массы отсталого крестьянства против советской власти, угрожают задушить социализм костлявой рукой голода. Не допустим этого! Мобилизуем на борьбу с голодом всю рабочую молодежь, всех учащихся!..

«Хорошо говорит, молодец!» — думал Василий, увлеченно слушая Шорникова. И под впечатлением страстной речи, полной веры в силы дружного юношеского коллектива, Василию стало казаться, что перед ним сидят не стриженные под машинку мальчишки и еще не успевшие отрастить длинные косы девчонки, а хорошо организованная армия бесстрашных воинов, способных преодолеть любые трудности, противостоять кулацкой стихии, бандитизму, спекуляции.

Когда Шорников закончил доклад, в проход между рядами вышел белобрысый парнишка. Комкая в руках старую солдатскую фуражку, он нерешительно спросил:

— Товарищ Шорников, можно мне?

— Не тяни, Москаленко, что хочешь спросить, говори, — поторопил его Шорников.

— Не уразумею одного. Вы говорили о хлебной разверстке так, будто мы ничего не сделали. А ведь мы уже выполнили план и, как нам ни трудно было, собрали тысячу пудов сверх плана в подарок рабочим Москвы и Петрограда. Хлеба в наших селах еще, конечно, богато, но ведь идти-то нам придется за ним опять же к тем куркулям, у которых уже брали? А у них квитки на руках о сданном государству хлебе! Мало того, обрезы и пулеметы у чертей припрятаны!

— Товарищи, — обратился к присутствующим Шорников, — Кирюша Москаленко не уразумеет: нужно ли нам брать хлеб у того, у кого мы уже брали. Он, видимо, решил, что мы выполненным планом разверстки всех спасли от голода и наши богатеи, имеющие в запасе тысячи пудов хлеба в ямах, могут свободно гнать из него самогон, спекулировать им на рынке, когда рабочие и дети умирают от голода. Смешной и нехороший вопрос. Прикрывать квитанцией мародерство, спекуляцию мы никому не дадим. К богатеям, утаивающим хлебные излишки, спекулирующим хлебом, оказывающим нам вооруженное сопротивление, мы будем применять суровые меры наказания по законам революционного времени.

На сцену стремительно поднялся бледный, худой юноша, одетый в потрепанную студенческую тужурку.