Страница 45 из 47
Танк вертелся над ячейкой Земскова, когда Мозжилкин выстрелил. Машина дернулась и застыла. Не в силах остановиться, Мозжилкин всадил ему в броню еще один снаряд. Хотел добавить, но не успел. Возле орудия взметнулся столб земли. Густым градом рассыпались по щиту осколки. Сбитый с ног ударной волной, Мозжилкин с трудом приподнялся. Острой болью ломило виски, резало глаза. Боль - для солдата привычна. Мозжилкина поразила тишина. Не было слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни какого-нибудь разговора. Он подумал, что очень долго лежал без сознания. Так долго, что бой за это время закончился, и взвод то ли погиб, то ли уже покинул высоту. А его не нашли.
И от мысли, что он здесь один, Мозжилкину стало совсем плохо. Он с трудом добрался до бруствера и выглянул...
В поле, по-прежнему полыхал бой. Танки стремились к высоте. Рвали землю снаряды. В клубах чада и пыли, как молнии, сверкали короткие вспышки на позиции первого орудия.
Мозжилкин понял, что оглох. Он знал - такое нередко бывает при контузии, но не представлял, что так тяжело переносить тишину. Открытие, что бой продолжается, в какой-то мере успокоило его. Стало легче: пусть оглох, но зато со взводом, со своим. А где они?
Угольников лежал на земле оправа от орудия. Голова у него была неестественно приподнята, и острый подбородок упирался в землю. Широко открытые глаза застыли, а лицо стало белым, совершенно белым, как мел. На боку, подогнув колени и скорчившись, как во сне, лежал Баулин. А рядом - снаряд, который он так и не донес до орудия. Возле станины сидел на корточках Булатов. Левой рукой он бережно придерживал окровавленную, искромсанную осколком правую руку. Расширенными круглыми глазами с ужасом смотрел на наводчика, на его залитое кровью лицо.
- Чего смотришь! - закричал Мозжилкин. - Снаряды давай! Снаряды давай!
Булатов что-то беззвучно прокричал в ответ. И Мозжилкин подумал, что заряжающий не слышит его. Может быть, тоже контужен и тоже лишился слуха.
- Снаряды! - крикнул он еще раз, на всякий случай. И чтобы Булатов его понял, если даже оглох, показал пальцем на Булатова, потом на ящик со снарядами, потам на казенник орудия.
Булатов снова что-то беззвучно прокричал и подхватил левой рукой снаряд. Прижимая к груди окровавленную правую, он на коленях подобрался к орудию и сунул снаряд в приемник. Потом повернулся и пополз за другим снарядом. И только сейчас Мозжилкин увидел, что ступня правой ноги у Булатова в крови.
Он сжал зубы, чтобы как-то унять головную боль, склонился к прицелу. В глазах потемнело... Мозжилкин потер лицо руками, размазывая кровь. Опять прижался глазом к окуляру: поле, чистое поле и более ничего... ничего... Наконец какой-то танк вполз в окуляр... Вот и хорошо... Не надо искать... сам пришел... Мозжилкин навел перекрестие на машину и выстрелил. Пораженный снарядам танк прошел еще с десяток метров и застыл.
Это был хороший выстрел. Мозжилкину даже показалось, что он видит дыру в лобовой броне и паутину расползающихся от нее трещин. И пожалел, что Угольникова уже нет. Угольников обрадовался бы такому выстрелу.
В это время что-то толкнуло его в левый бок. Удар был настолько сильным, что он задохнулся. Перед глазами вдруг возникла яркая красная точка. Она стала расти, потом превратилась в красный круг. Круг расширялся, расширялся, вспыхнул и исчез. Наступила темнота. и наступила темнота. Бок у Мозжилкина разрывался от боли, не хватало воздуха. Он попытался вдохнуть, но не смог. Колени подогнулись и, не в силах выдержать навалившуюся тяжесть, он упал между станинами.
* * *
Бой постепенно затихал. Изредка раздавались автоматные очереди. Им отвечал пулемет.
"Только один пулемет... Танкист, - определил по почерку Логунов. - Из пулеметчиков прикрытия остался только он. Земскова и Трибунского уже нет". - Логунов вспомнил, что не спросил танкиста, как его зовут. Танкист, и все.
Поле заволокло дымом горящих танков. Логунов хотел сосчитать, сколько же они подбили, но из-за дыма ничего толком нельзя было разобрать.
"Наверно, штук пять, - прикинул он, - из Лепешек их вышло больше", - Логунов попытался вспомнить, сколько, и не смог... Но больше пяти...
Здесь они остались с Гольцевым вдвоем. И Гогебошвили. Пока тихо, надо перевязать парня...
Он подошел к шоферу, опустился на колени.
- Ноги, - пожаловался тот, - понимаешь, совсем стоять не могу. Как воевать буду - не знаю.
Логунов разрезал пробитые осколками голенища сапог. Потом осторожно, по шву, распорол штанины шаровар. Два осколка угодили в правую ногу, один - в левую.
- Совсем плохо? - спросил Гогебошвили.
- Нет, совсем не плохо, - успокоил его Логунов. - Очень даже хорошо. Кости целы. В госпитале подремонтируют, танцевать будешь. - Гольцев, перевяжи...
Логунов подошел к Григоренко. Тот лежал навзничь у ящика из-под снарядов. Тонкий, длинный, как кинжал, осколок вошел ему в спину пониже левой лопатки и, видно, достал до сердца. Логунов поднял Григоренко, отнес за бруствер и там положил.
Когда обернулся, увидел Птичкина. Тот поднялся и теперь стоял, придерживаясь за стенку "пятачка".
- Жив! - у Логунова дыхание перехватило от радости. - Жив!
- А что со мной сделается, - Птичкин криво, через силу улыбнулся. - Они же осколочными пуляют... А на меня нужно бронебойный. Как на танк...
- Контузило, ранило?
- Ерунда. - Птичкин добрался до ящиков и сел. - Меня волной тряхнуло и об землю... В башке муть одна, ничего не соображаю. Рассказать кому-нибудь, кто меня знает, так он смеяться будет, как ненормальный...
- Григоренко убили, - сообщил Логунов, - осколком прямо в сердце. Из пулеметчиков только танкист остался.
- Век я фашистов кровью умывать буду, век не рассчитаюсь. Это же такие гады... Такие гады... А где они, фрицы, мы что, кончили их?
- Не знаю... Но что-то притихли. Мы им как кость поперек горла: разгрызть не могут и проглотить не могут... Скоро опять должны навалиться. Ты не мог бы до второго орудия дойти? Что-то тихо там. Надо глянуть. Доберешься?
- Какой может быть вопрос, доберусь или не доберусь?! Что ты со мной, как с салагой, разговариваешь? Надо значит, доберусь.
- Контузия все-таки.
- Контузия... Ну, упал человек, так что об этом разговор вести. Сейчас хлебну глоток и пойду. Жалко, что в такие моменты приходится пить воду. В такие моменты желательно пить что-нибудь такое бодренькое.
Он сиял с пояса трофейную фляжку, долго, не отрываясь, пил, потом плотно завинтил колпачок, положил фляжку на ящик, крякнул, поднялся и, пригибаясь, пошел ко второму орудию.
* * *
Птичкин положил их рядом, за "пятачком", у невысокого колючего кустарника. Вначале длинного тощего Угольникова, рядом с ним крепкого широкоплечего Мозжилкина, потом Баулина, невысокого, коренастого, с безмятежно-спокойным лицом, и последним - маленького, легкого Булатова.
Они лежали плечом к плечу, как будто стояли в строю: ровная шеренга, руки по швам, лица строгие... Только обмундирование у них не подходило для строя - иссеченное, изорванное осколками, окровавленное... Птичкин развернул по ветру плащ-палатку и укрыл всех четверых. Больше ничего не мог для них сделать.
Осколки густо прошлись по орудию. Ствол и станины в оспинах и глубоких царапинах. Две рваные дыры в щите, с десяток острых как шипы осколков впилось в резину колес.
"А пушка цела, - отметил Птичкин, - все живое побило, а она цела".
- Мы еще и постреляем, командир, - оказал он, как будто продолжал разговаривать с Логуновым. - Ты у одного орудия, я - у другого. Мы их еще умоем. Вот к этому орудию, да еще бы и прицел...
Кронштейн, на котором раньше крепился прицел, словно ножом, срезало, и вся хитрая оптика валялась здесь же, возле станины. Не прицел уже, а кусок железа. Птичкин даже не стал поднимать его.
Он смотрел на расстилающееся впереди поле и думал, что, если подпустить танк поближе, можно обойтись и без прицела. Навел по каналу ствола и стреляй. Ему ничего подобного делать не приходилось, но слышал легенды, что у бывалых артиллеристов такое случалось. Можно попробовать и самому.