Страница 42 из 47
Птичкин вскочил на ноги. Один миномет лежал, зарывшись жерлом трубы в землю. Другой скособочился на одной ноге, поджав другую, перебитую осколком. А в стороне и возле самих минометов лежали вжавшиеся в землю солдаты. Птичкин бросил последнюю гранату, рванул из-за спины автомат и стрелял, пока не кончились патроны в диске.
Рядом строчил автомат Гогебошвили.
- Собаки! Бешеные собаки! - кричал, Гогебошвили. И еще что-то кричал по-грузински, длинное и злое. Птичкин не знал грузинского языка, но понимал, что это ругательства. Закончил Гогебошвили на чистейшем русском, вполне понятном Птичкину языке.
* * *
- Ну как, порядок? - встретил их Логунов.
- Разделали гадюшник... - Птичкин был доволен вылазкой. - Оба миномета вдрызг.
- А расчеты?
- Какие могут быть сомнения... - Когда Гогебошвили поднялся на краю балки, с гранатой в одной руке, автоматом в другой, и стал ругаться, минометчики пришли в ужас.
- Подожди, дорогой, - остановил его Гогебошвили, - я не ругался, это я с ними так разговаривал.
- Ты ругался. Вы бы слышали, как ругается этот сын гор. В жизни такого не встречал, даже в портовой пивной. А туда приходили крупные специалисты. Он ругался, как сапожник, которому выплатили премиальные. И сразу на двух языках.
- Не трепись, - попросил Логунов. - Они что, удрали?
- Почему удрали? Не за этим мы туда ползли, сбивая коленки. Так, генацвале?
- Так, - подтвердил Гогебошвили.
- Можешь записать: при смелой вылазке наших артиллеристов уничтожено два батальонных миномета и до пятидесяти солдат противника.
- До двадцати, дорогой, - поправил его Гогебошвили.
- Хорошо, - не смутился Птичкин. - До тридцати.
- Двадцать! - стоял на своем Гогебошвили.
- Ну что ты пристал, - возмутился Птичкин, - тебе что, фрицев жалко? Нет, я его взял с собой, - обратился он за сочувствием к Трибунскому, - хорошее дело для человека сделал. Так он мне теперь слова сказать не дает. Ну что ты так смотришь на меня, дорогой? Ну что ты так смотришь? Я же говорю, уничтожено два миномета и двадцать фашистов.
- Сержант, танки пишлы, - доложил Григоренко.
* * *
Пять танков по-прежнему обстреливали деревушку. Сейчас из-за холмов вышли и двинулись к деревне еще две группы, по четыре танка в каждой. На броне сидели автоматчики. Танки шли медленно, осторожно, будто прощупывая брод в реке. То один, то другой делал короткую остановку, стрелял и снова двигался вперед.
Получалось, по четыре танка на каждый наш, да еще один в остатке. Если бы немецкие машины оказались сейчас поближе к орудиям, Логунов открыл бы огонь. Но стрелять почти за два километра? Толку от такой стрельбы никакого. А орудия демаскируешь. Оставалось одно: смотреть на танковый бой и дожидаться своей очереди.
Наши танкисты подпустили немцев к околице и ударили в упор. Застыла одна немецкая машина, слетела гусеница у другой, и он завертелся на одном месте, задымила третья. Остальные, продолжая стрелять, подходили к деревне, ныряли в стелющийся по земле дым пожара и исчезали между домами.
* * *
Танковый бой шел в селе. Суматошный и совершенно беспорядочный танковый бой между домами, сараюшками, курятниками. Бой, во время которого никто никого толком не видит, никто не знает, где свои, где чужие, и каждая машина действует на свой риск и страх, каждый экипаж воюет сам по себе. Бой с засадами, неожиданными выстрелами из-за угла, без фронта, без тыла, без флангов.
Таким наблюдали его артиллеристы. Они видели, как метались по деревне бронированные машины, как прятались они за строениями, как, неожиданно пройдя сквозь полуразрушенный дом, выходили в тыл друг другу и стреляли, стреляли.
Артиллеристы ничем не могли помочь нашим танкистам. В этой суматохе, когда то одна, то другая машина на мгновение появлялась из-за горящего дома и тут же исчезала, невозможно было разглядеть, какая из них своя, какая - чужая. А и разглядишь, выстрелить все равно не успеешь.
Почти все село уже охватило пожаром, а бой постепенно смещался к северной окраине Лепешек, к артиллерийским позициям. Глухие выстрелы танковых пушек звучали все реже, и наконец, стало тихо. Прекратилось всякое движение. Над Лепешками поднимались столбы дыма и пламени.
- Хорошие были ребята, - сказал Трибунский.
- Почему они не отошли? - лицо у всегда невозмутимого Баулина вытянулось, уголки губ опустились, словно он собирается заплакать.
- Куда отойти? - спросил Птичкин.
- Сюда, к нам. - Мы бы их прикрыли. Еще как прикрыли бы. Потом разом бы ударили, вместе.
- Не могли они отойти, - Логунов, не отрываясь, смотрел на горящее село, пытаясь разглядеть там что-нибудь. - В чистом поле их бы просто расстреляли. Три - против тринадцати... А в деревне они могли драться. Вот и воевали...
- Лейтенант у них был веселый, - вспомнил Птичкин. - Твой земляк, Трибунский, уралец.
- Все мы земляки. Одна у нас земля... У нас одна, у фашистов - другая. - Логунов по-прежнему не сводил глаз с горящей деревни, то ли ожидая, что в просветах дыма и огня появятся немецкие машины, то ли не верил, что все кончено, надеялся увидеть своих.
И увидел. Из села вырвалась тридцатьчетверка. Развернулась на одной гусенице и помчалась вдоль горящей деревни. За машиной тянулся черный шлейф дыма, сквозь который пробивались оранжевые языки пламени. Видимо, экипаж пытался на высокой скорости сорвать огонь ветром. Возможно, это удалось бы, но из-за домов выползли два немецких танка и открыли огонь по горящей машине.
"Тридцатьчетверка" тоже выстрелила, развернулась и понеслась им навстречу. Еще раз блеснул огнем ствол пушки, и один из вражеских танков застыл. Две машины шли навстречу друг другу.
Немецкий танк выстрелил. Расстояние сократилось настолько, что промахнуться было невозможно. Но промазал немец, видно нервы подвели. Наш танк, не открывал огонь, шел на сближение.
- Да стриляй же! Стриляй! - не выдержал Григоренко.
Но опять выстрелил немецкий танк и опять промазал. И случилось неожиданное: вражеский танк остановился и начал пятиться от тридцатьчетверки. Уже не дым валил из нее - пламя поднималось над моторной частью огненным парусом. В таком танке воевать нельзя, из него надо уходить. Пробегут короткие секунды, и экипаж не сумеет покинуть горящую машину.
- Что он делает! - закричал Гольцев. - Они же столкнутся!
И столкнулись! Тридцатьчетверка настигла немецкий танк и со всего разгона, всей тяжестью ударила в него, поднялась на дыбы, подмяла машину и придавила ее к земле. Огонь перебросился на фашистский танк, и обе машины запылали ярким костром.
Артиллеристы молча глядели на эта два танка и пожирающий их огонь.
- Теперь все, - нарушил молчание Логунов. - Ты все это, Трибунский, расскажешь своим ученикам. Они про такое должны знать. Даже через сто лет должны знать. Каждый, кто останется жить, должен об этом рассказывать.
Лгунов снял пилотку. Солдаты обнажили головы: черные, русые, рыжие...
- Теперь наше время, - сказал Логунов. - Из деревни они пойдут к нам, на высоту. Птичкин, с тобой у орудия остаются Гогебошвили и Гольцев. Больше некому. С Угольниковым - Мозжилкин, Баулин и Булатов. Земсков и Трибунский - к пулеметам.
- А я? - удивился Григоренко. - Про мэнэ забулы?
- А ты ранен.
- Эге- ж, воны мэнэ можуть, а я их нэ можу. Ни, цэ нэсправэдлыво. Птычкин, ты ж мий командыр. Ты скажи, можу я, чи нэ можу?!
- Можешь... Все ты можешь, Григоренко. Все ты можешь, - Логунов неожиданно для всех и, пожалуй, для самого себя, взъерошил ладонью рыжие, давно не знавшие ножниц и машинки, отросшие не по уставу волосы Григоренко. - Иди к орудию. Помогай. Делай там все, что сумеешь.
* * *
На позицию взвода пробрался танкист. Лицо у него было черным от копоти и пороховой гари. Комбинезон на спине прожжен и висел лохмотьями. Кисть левой руки закручена потемневшим от крови и грязи бинтом. В правой руке он держал танковый пулемет с диском. Возле первого орудия танкист тяжело опустился на землю и положил пулемет на колени.