Страница 15 из 47
- Загибаешь, - не поверил Мозжилкин. - Такие яйца наверно только у страусов получаются.
- Страусы, это те, которые по Африке быстро бегают? - уточнил Огородников. - Длинноногие. И перья у них красивые.
- Они самые.
- Нет, у страусов таких больших яиц быть не может. Там, в Африке, сплошная пустыня. А величина яйца не от роста птицы зависит, а от кормов. Страусы по пустыне бегают, кругом песок, жара и жрать им нечего. У них, чтобы нести большие яйца, корма не хватает. Наши куры целый день едят, больше ничего не делают. И климат у нас здоровый. Поэтому и яйца большие. А я сырые яички люблю. Так люблю, Мозжилкин, прямо сказать не могу, - разоткровенничался Огородников. - Маманя курей держит, штук десять. Я летом рано утром встаю, корову выгоняю, потом бегу в курятник, и сразу яичко выпиваю. Все витамины там имеются и белок, сам знаешь. У нас, вообще, очень хорошая земля, скотина все лето пасется. А у вас?
- А у нас, в Рязани, грибы с глазами. Их едят, а они глядят, - вспомнил Мозжилкин.
Огородников сначала не понял, как это "грибы с глазами". Потом до него дошло:
- Хорошая шутка.
- Ага, - согласился Мозжилкин. - Грибов у нас много. Мать к празднику всегда пироги печет: с грибами, с капустой, с луком... Душистые, румяные... А как пахнут! - чтобы Огородников понял, какой удивительный запах у пирогов, он прикрыл глаза и повел носом, втягивая воздух и постанывая от удовольствия.
- У нас тоже пироги пекут, - сообщил Огородников.
- Отхватишь кусок, ладони в две, - не слышал его Мозжилкин, - а он высокий, пышный, как рот ни разевай, все равно не лезет. И откусываешь то сверху, то снизу...
- А мы, как урожай соберем, с батей в Чебоксары едем, - поведал свое Огородников. - Батя лошадь в колхозе берет, и едем обновы покупать. Кому рубашку, кому пальто, кому сапоги. А себе батя, кроме всего, папиросы "Казбек" покупает, три-четыре пачки. Дорогие, но красивые. На коробке Кавказ нарисован. Те самые горы, где Гогебошвили живет. Потом, когда выходной день, батя после обеда газету читает и одну папиросу курит. Зеркало большое тоже однажды купили. В Чебоксарах все есть...
- Большой город Чебоксары?
- Очень большой! - Огородников перестал есть и уставился куда-то в сторону, пытаясь представить Чебоксары. - И красивый, богатый. Дома высокие, заборы все покрашены. На каждом углу по фонарю горит. А у большого магазина - два фонаря. Еще пожарная каланча есть. Высокая. Если на нее залезть, наверно, весь город увидеть можно.
- Я в Рязани бывал, - задумался Мозжилкин. - Тоже хороший город. Только я всего два раза туда ездил, маленьким еще. Теперь уже ничего не помню... Помню - пирожные покупали, - усмехнулся он.
Мимо наводчиков куда-то по своим делам шел сержант Угольников, командир второго орудия. Он остановился, прислушался к разговору и не выдержал:
- Пирожного ему хочется?! А мороженого тебе не хочется?! Ты, Огородников, чем слушать его, лучше бы мастерством поделился, подучил моего мазилу стрелять. Или прицел бы ему свой хоть на один бой одолжил. Может, он мажет потому, что прицел негодный.
Мозжилкин с недоумением посмотрел на командира, но промолчал.
А Огородников молчать не стал.
- Понимаешь, сержант, тут много от командира орудия зависит, - он смотрел на Угольникова, прищурив правый глаз, как будто целился. - У нас Логунов хороший человек. Понимаешь? Никогда на наводчика не кричит. Он просто говорит: "Огородников, уничтожь этот танк к той самой матери... Если на наводчика не кричать, он всегда попадает.
- Умный какой, - рассердился Угольников. - Офонареть можно, какой умный. А я тебе скажу, Огородников, что ни хрена ты стрелять не умеешь. Везет тебе, вот и все твои секреты, - он забыл, что совсем недавно говорил о мастерстве Огородникова. - Захвалили тебя. А когда мажешь, все делают вид, что не замечают. А я замечаю. Ты не очень-то... Тоже мазила...- Угольников повернулся и ушел.
- Что это он у вас такой не умный? Давно спросить хочу, - поинтересовался Огородников.
- Тут, понимаешь, такое дело... - Мозжилкин поскреб в затылке, - ему хочется, чтобы наше орудие считали лучшим в полку... Стреляем вроде не хуже других, воюем не хуже других, а ему этого мало. На него и находит. Злой становится. Пошумит-пошумит, потом сразу остынет. А так он человек неплохой, ты не обижайся.
- Я и не обижаюсь. Он говорит, что думает. Я тоже говорю, что думаю.
- Пошли к орудиям, - предложил Мозжилкин. - Посмотрим, как там и чего.
- Пошли, - согласился Огородников.
* * *
Пулеметы - любовь Логунова. И следует сказать, он пользовался взаимностью. Железо ведь - а чувствует и ласку, и уважительное к себе отношение. Каждый пулемет, который оказывался в руках Логунова, работал как хорошие часы.
У Логунова на машине всегда можно было найти пулемет, а иногда и два. Никто не знал, где он их берет, артиллерийскому взводу пулеметы не положены. Но стремление Логунова незаконно приобретать нештатное оружия не пресекали. На фронте такое допускается. Потому что идет не во вред общему делу, а на пользу. Нештатный пулеметик и выручить может.
Сейчас у Логунова было два ручных пулемета. Один - наш, другой - трофейный. Для трофейного лентами с патронами набили целый ящик из-под снарядов. Для нашего Логунов припас пяток дисков.
Готовить это оружие к бою Логунову помогал Трибунский. Они расстелили плащ-палатку, разбирали на ней пулеметы, чистилисмазывали, набивали патронами диски.
Трибунский тоже был с ручными пулеметами на "ты". Но произошло это далеко не сразу. Он шел в армию уверенно и с желанием. Знал, что сумеет быть там не хуже других. Как герои книг, которыми Трибунский зачитывался, был он, в мечтах своих, отчаянным парнем со стальными мускулами, точным глазом и мгновенной реакцией.
Но в первые же дни пребывания Трибунского в запасном полку стало ясно, что до стальных мускулов и точного глаза очень далеко. Силенки у него оказалось меньше, чем у других. Не хватало сноровки и выносливости. На теоретических занятиях он схватывал все легко. Но сколько их было, в запасном полку, этих теоретических: "уставы" да "политчас". Когда доходило до практики, ничего у него не получалось. Ползать Трибунский, как выяснилось, не умел, бегал плохо. Граната у него летела не туда, куда надо. За внешний вид тоже доставалось. Он не умел как следует намотать портянки, набивал волдыри на ногах и постоянно хромал. Командир взвода смотрел на него, как на обузу, а командир отделения, которое из-за Трибунского считалось отстающим, терпеть его не мог. Товарищи по взводу смеялись над его беспомощностью.
Самолюбие не позволяло Трибунскому быть хуже других, но он все время чувствовал: хуже. И тянулся изо всех сил. Когда сослуживцы отдыхали, он снова и снова разбирал и собирал винтовку или ручной пулемет. Делал это до тех пор, пока каждая деталь, каждый винтик не становились послушными. Раз пять-шесть за день выбирал время, чтобы сбегать к турнику, на котором едва мог подтянуться один раз. Учебную гранату бросал до тех пор, пока хватало силы удержать ее в руках. Каждое утро на физзарядке, которую никто не принимал всерьез, он выкладывался.
Трибунский не высыпался, уставал и от постоянных перегрузок похудел так, что его однажды, к радости командира отделения, хотели отправить в госпиталь, как дистрофика.
Но прошло месяца два, и он втянулся в будни солдатской службы. Ладони огрубели, покрылись желтыми мозолями, мышцы стали упругими, движения уверенными. И уставать Трибунский стал меньше. Теперь, в суматошные минуты тревог, он успевал стать в строй одним из первых. Во время марш-бросков, уже не ему помогали, а он брал у обессилевших, ставшую вдвое тяжелей, винтовку или вещевой мешок. Из ручного пулемета стал стрелять лучше всех в роте и занял второе место на батальонных стрельбах. Но он хорошо понимал, что это еще не все, что самое трудное ожидает его на фронте.