Страница 4 из 64
Он повернулся, чтобы посмотреть на часы. Пружины под ним заскрипели. Девять. Пора вставать.
«У Ролиса начался второй урок», — подумал он.
За окном был скучный пасмурный октябрь. Мелкий, похожий на туман, дождь: на жесть оконного наличника падали редкие тяжелые капли. С крыши.
Он все еще флегматично смотрел на часы, которые весело тикали на полированном столе, как бы катая секунды по его скользкой поверхности.
Комната, как всегда, была прибрана, словно к празднику. Беата аккуратно повесила на спинку стула его одежду, которую он кое-как разбросал вчера вечером.
Темный дубовый паркет тускло поблескивал — как озеро ночью.
Пора вставать, снова подумал он, но продолжал лежать, глядя на часы. В голове гудело, во рту пересохло, под ребрами кололо, и абсолютно ничего не хотелось делать.
— Я не алкоголик! — внезапно со злостью выкрикнул он. — Я содержу семью! Я приношу домой зарплату целиком и даже больше!
В квартире никого не было, и он мог кричать сколько угодно.
— Всем бы такой достаток! — выкрикнул он опять, посмотрев на телевизор с большим экраном, который был виден через открытую дверь в другую комнату.
«Почему я кричу? Чтобы услышать свой голос? Чтобы убедить себя? В чем?»
И он умолк, устыдившись.
Стрелки часов неумолимо двигались вперед. Как бы подчиняясь им, он встал, пошел в ванную комнату и открыл кран с горячей водой. И его день начался. Как обычно, с бритья и ванны. Руки немного дрожали, он боялся, как бы лезвие, сбривая щетину, не поранило кожу.
После ванны он почувствовал себя бодрее, но знал, что это ненадолго, если не подкрепиться черным кофе. Он зажег газ и поставил кофейник с водой на огонь.
На кухонном столе его ожидал завтрак, накрытый чистым полотенцем. Он намазал белый хлеб паштетом и заставил себя съесть бутерброд. Как следует он поест за обедом.
Превосходно отглаженная сорочка — Беата после прачечной их всегда переглаживает — галстук, костюм, несколько движений щеткой по туфлям, плащ, шляпа. Готов.
На улицах уже не было утренней сутолоки, автомашины тоже поредели — катились не спеша — мягко, тихо, без завываний и скрипа тормозами.
«Пойду пешком, — решил он. — Так лучше».
Он миновал новую Гертрудинскую церковь, магазин «Умелые руки», где продавались всякие неликвиды промышленных предприятий. Магазин окружила толпа женщин с мешками; миновал Видземский рынок, кафе, где даже по утрам можно выпить коньяку, пересек улицу Миера, глянул вправо на небольшой скверик, примыкающий к забору больницы, отвернулся и, опустив голову, ускорил шаг. Там опять сидели они, те, кто наводил на него ужас своим существованием.
На скамейке в сквере, нахохлившись, как несчастные промокшие воробьи, томились шесть-семь человек. Вернее, то, что осталось от людей. «Синяя дивизия», у которой не было ничего общего с «Голубой» — корпусом Франко, брошенным на помощь фюреру. Старуха Оля, которая несколько лет назад приторговывала рыбой, а теперь попрошайничала и воровала по мелочам, наливала в стакан мутное фиолетовое пойло. На стакан с жадностью смотрели ее собратья.
Вот, наконец, и мастерская. Заказчики, утонув в глубоких мягких креслах, перелистывали журналы мод.
— Доброе утро! — поздоровался он с приемщицей, которая за своим столиком нумеровала квитанции.
— Доброе утро, начальник!
Он исчез за портьерой. Его комната — закройная — была пуста, но в соседних уже гудели швейные машинки, и было слышно, как гладильщик Саша расставляет на чугунной печурке свои утюги. Как профессионал Саша не признавал электрических утюгов, они казались ему слишком легкими, особенно когда приходилось гладить тяжелые зимние пальто. Перейдя сюда из другой мастерской, Саша привез с собой и свою чугунную печурку с набором утюгов, которым было не меньше ста лет, — литые, очень тяжелые, с истертыми ручками, утюги вставлялись в специальные гнезда. От печурки в помещении стояла немилосердная жара, из-за которой работницы, летом Одевавшие совсем легкие халатики, даже при настежь раскрытых окнах чуть ли не в обморок падали. Однако работа с этими утюгами спорилась намного быстрее, поэтому никто не роптал.
Вильям повесил плащ в шкаф, посмотрелся в зеркало — волосы причесаны безукоризненно. «Синяя дивизия» все не выходила из головы.
И почему таким разрешают шляться где попало? Он снова стал думать о пьяницах в сквере, потерявших человеческий облик.
Длинный, обтянутый сукном стол для раскройки ждал его. Он достал из ящика стола прямые и фигурные лекала, сантиметр, вынул из замшевого футляра большие ножницы и заточил мелок.
Так они, черт бы их побрал, сидят там каждое утро! И лакают денатурат!
Он бросил мел, подошел к телефону и набрал номер милиции.
— Дежурный слушает, — отозвались на другом конце провода.
— Говорит заведующий ателье мод Вильям Аргалис. Послушайте, это уже невозможно терпеть! Каждое утро, идя на работу, я вижу одно и то же — в сквере на углу улицы Миера толкутся разные деклассированные элементы. Распивают алкогольные напитки, сквернословят. Мимо ведь ходят женщины и дети… Приезжие могут невесть что подумать о нашем городе… Делайте же что-нибудь!
— В сквере на углу улицы Миера?
— Да.
— Проверим…
— Пожалуйста, проверьте! До свидания!
— Всего хорошего!
Когда он положил трубку, у него словно камень свалился с плеч.
— Что на тебя нашло, Вильям? — спросил незаметно вошедший Саша, присев по обычаю портных на край стола. Очевидно, он слышал весь разговор.
— Противно смотреть!
— С ними никто ничего не сделает. Это неприкосновенные личности.
— Отволокут в вытрезвитель как миленьких!
— Таких не волокут. Вытрезвитель их не принимает, потому что взять с них нечего — там их всех знают в лицо.
— По мне пусть с ними делают что хотят, но чтоб они там не болтались.
— Ничего не выйдет! Поверь мне! Пробовали их заставить работать, но какие из них работники! Стянут что-нибудь по мелочи и опять пропали. Ты бы таких взял? Нет, не взял бы! А другие, думаешь, глупее? Слушай, у меня винишко есть.
— Не хочу.
— Совсем?
— Потом. Может быть.
— Потом может и не будет.
— Не помру. Я кофе выпью.
— Смотри, этим кофе сердце испортишь! Да, твой завмаг ждет примерки. Не заметил?
— Нет.
— Тут он, тут! Прикатился, как бочонок… Может, все же налить полстаканчика, я принесу.
— Не надо!
И Вильям уже искал среди сметанных к примерке костюмов полосатый пиджак завмага. Это был выгодный клиент, костюмы он шил часто, хоть и заведовал магазином готового платья.
Отыскав пиджак, Вильям выглянул в вестибюль и позвал:
— Товарищ Цауна!
Альберт Цауна был из тех, кто всегда над чем-нибудь посмеивается. Он посмеивался над своей лысиной, над своими пятьюдесятью годами, над собственным большим животом, который от смеха колыхался между узкими лентами модных подтяжек. Смех его не был ни навязчивым, ни фальшивым, за ним не скрывались ни досада, ни колкость — Цауна смеялся искренне, от души радуясь тому, что ему выпало счастье жить в этом мире. И своей искренней радостью он охотно поделился бы с другими.
С Вильямом они были знакомы уже лет пять. Вильям теперь не мог бы припомнить, кто из знакомых направил Цауну к нему.
— Мне говорили, что вы сумеете сделать меня тонким, как тростинка, — сказал Цауна при первой встрече. — Уважьте на радость моим девочкам в магазине. Как в той песенке поется: «На берегу Даугавы стройный красавец Пидрик жил…»
— Кто вам шил до сих пор?
Цауна назвал имя старого и дорогого мастера-частника.
Вильям немного заколебался. Он знал, что его знаменитый коллега работает аккуратно, хотя и допускает ошибки, свойственные многим старым мастерам. Достигнув мастерства, они считают, что взобрались на предельную высоту. Они так и говорят: «Дальше идти некуда!» И сражаются между собой по пустякам, причем каждый считает себя достигшим недосягаемых высот. Глубже и шире смотреть обычно им мешает недостаток знаний. Ведь до конца тридцатых годов считалось, что ремесленнику достаточно уметь читать и писать, поэтому редкий из них имел полное начальное образование.