Живая память

Однажды в поздний вечер предпоследней военной весны село наполнилось грохотом машин, ярким светом танковых и автомобильных фар. Около нашего дома остановился грузовик. Долго, надсадно выл мотор, скрежетали сцепления. Кто-то отчаянно ругался. Дом дрожал. На полках звякали чашки. Потом погасли фары, и все стихло. Машина так и не поднялась к нам по глинистому пригорку.

Я была одна, мама еще утром уехала в район и заночевала там. Когда грузовик ушел, я страшно обрадовалась: к нам никто не придет на ночлег, и легла спать.

Проснулась: кто-то стучался в окно.

Я не подумала, что это могут быть солдаты, солдаты обычно сильно бьют в дверь. Наверно, это соседи, а может, мама вернулась из района.

На крыльце, когда я открыла дверь, устало прислонившись плечом к косяку, стоял солдат. Лица его не было видно, и весь он сливался с весенней влажной ночью, только чуточный лучик света, упавший из избы, на миг высветил автомат. Я попятилась, и он вошел в избу, обрадовано огляделся, обнаружив, что у нас никого нет на постое.

   — Живем! — сказал он весело. — Топи печку, сестренка, пеки блины. На масле. Эх, страсть моя и слабость...

Я стояла, боязливо прижавшись спиной к стенке, и глядела на него, усталого, но веселого, и мне делалось не по себе оттого, что я не могла его попросить за дверь, что мне придется одной быть с ним под нашей крышей.

Я растерянно глядела, как он снял свой автомат и положил на стул так осторожно, будто это было не стальное, крепко сделанное оружие, а хрупкая скрипка; как сбросил плащ-палатку, подошел к столу, вытащил из кармана банку консервов, со стуком поставил, оглянулся на меня.

   — Приглашаю к столу. Не стесняйся...

Я не двинулась с места.

   — Ну как хочешь...

Он достал из-за голенища нож, ловко раскрыл банку и, присев, начал выковыривать сальную тушенку и класть ее в рот. Как бы извиняясь, заговорил:

   — Отбился. Не углядел, куда наши завернули. Вот и остался без довольствия.

А я все молчала и глядела, как он ловко поддевал мясо и слизывал его с ножа.

   — Ну ты что? Воды бы хоть принесла, — проговорил он и, не дождавшись моего ответа, сам двинулся на кухню. Там забрякали ведра, и скоро он вернулся с ковшом в руках. Выпил воду, вкусно крякнул. — Одна, что ли, дома? Ну ты не бойся... Как звать?

   — Маша.

   — А меня звать Русин, Алексей Иванович. Алешка просто. Вот и знакомы! Так я у тебя переночую? Вот тут лягу, на пол, ничего?

Он бросил плащ-палатку на пол и лег, положив рядом автомат. Я не успела оглянуться, как он уже спал. Пилотка свалилась с его головы, обнажив волосы цвета спелой ржи. Без пилотки он выглядел совсем иначе — вихрастый мальчишка, усталый и чем-то огорченный даже во сне.

Забившись в угол за столом, я, боясь пошевельнуться, глядела, как он спал, хмуря свои светлые брови, шевеля твердыми, уже взрослыми губами. Что со мной случилось? То ли я все еще боялась его, то ли мне жалко его было, только я не могла оторвать от него взгляда.

Я сидела, глядела, как он спал. Я еще не знала тогда, что так спят только дети да еще очень уставшие люди, — раскинув руки, хмуря брови и шевеля губами, и все это с такой чистой искренностью, что нельзя было наглядеться.

Вдруг будто дрожь прошла по его телу, оно все напружинилось. Правая рука отлетела в сторону, шаря по полу. Наткнувшись на автомат, успокоилась.

Он открыл глаза, и в них не было ни капельки сна.

   — Фу, какой сон приснился! А ты что же не спишь? Всю ночь так?

   — Ночь? Смешной какой! Только что уснул, и...

   — Солдатский сон невесом... А ночь-то в самом деле испарилась. Погляди-ка.

За окном было уже светло от зари. А я не заметила, как прикатило утро.

   — Одна живешь? Такая маленькая. Как же так?

Мне было обидно, что он считает меня маленькой, и я, сердясь, ответила:

   — И ничего я не маленькая. Сам-то очень большой!

Я сварила на таганке картошку, поставила самовар, отрезала от буханки свою норму и положила Алешке. Мне было немного стыдно, что он ел вчера одну тушенку, без хлеба, спал почти что на голом полу.

Пока готовила завтрак и собирала на стол, Алешка брился, пришивал подворотничок, напевая себе под нос песню отважного капитана.

   — Ну, ты ешь, — сказала я. — Не стесняйся. — Я не заметила, что говорила его словами.

   — А ты?

   — Я потом...

   — Давай, давай вместе. Садись. Не кусаюсь же я... А то, смотри, — засмеялся он, скаля белые крупные зубы. — Гав, гав!

Мы завтракали, почти не глядя друг на друга, и, кажется, не сказали ни слова. Просто сидели и ели. То я угощала его, пододвигая ему хлеб, картошку, соль, то он меня угощал. То я упрашивала его съесть оставшийся кусочек хлеба, то он меня, и никто из нас так и не тронул этот кусочек.

   — Спасибо за хлеб-соль, — сказал он, вставая. — Значит, я пошел искать свою телегу... А ты? В школу?

   — На работу! — Меня до слез обидело, что он считал меня школьницей. Школу я окончила во второй год войны.

   — Виноват! — сказал с улыбкой Алешка, вовсе не виноватой, а, кажется, лишь немножко смущенной. — Забегу. Не назовёшь ли адресок?

   — Библиотеку у нас все знают!

   — Ясно, — сказал Алешка, кажется, все еще не веря. — Усвоил. Ориентирчик не подбросишь?

   — Возле церкви.

Вот ведь привязался!

День был по-настоящему весенний: тепло пригревало солнце, на улице дымилась земля, вчера развороченная колесами грузовика, и журчала вода в канаве.

Село казалось пустым. Военных почти не видно. Лишь изредка пробежит по улице солдат, видимо, связной, торопливо простучат по камню тяжелые солдатские сапоги, и снова станет тихо. Даже жители будто попрятались куда-то. Посетителей в библиотеке не было. Школьники, которые обычно шумной ватагой вваливались после уроков, и те сегодня не появлялись: торчали возле танков, что стояли замаскированные в садах. До книжек ли! Я не помнила еще такого тягостного дня, когда так ждала читателей, а они не приходили.

В тот день был всего один посетитель. Это был Алешка. Он вбежал, когда я собралась уже уходить. Из-под пилотки выбивались его волосы, будто золотистые языки пламени. Он увидел полки и шкафы с книгами, глаза его загорелись, как у мальчишки, увидевшего любимую игрушку.

   — Шикарно! — проговорил он. — Старые, добрые, мирные книги...

Он вдруг стал растерянным, даже огорченным, будто то, что он увидел сейчас, было так случайно и ненужно. Но вот он снова сделался веселым и немножко бесшабашным и ни с того ни с сего спросил:

   — А Миклухо-Маклай есть у тебя?

   — Миклухо-Маклай? — Я растерялась от неожиданности. — Зачем тебе он?

   — Хочется почитать. Жалко, если умру и не прочту.

   — Смешной! Нет у нас Миклухо. Есть только Маклай...

Он не принял мою шутку, и я лишь чуть позже поняла, что сказала глупость, которая его обидела.

Он присел, стал листать книги, лежавшие на столе, листочки не хотели слушаться его толстых, грубых пальцев, трещали, и я боялась, что он порвет их.

   — Мне раньше все разные страны снились, — заговорил он. — Где только я не был во сне! Северный полюс и джунгли. Огненная Земля и Страна гейзеров... Ох! А то знаешь, приснится такая чертовщина, какой сроду на свете не может быть.

Он встал, отвернулся к окну, проговорил со вздохом:

   — А теперь снится только война...

В голосе его слышалась виноватость, будто он сам был повинен в этом.

Тут он увидел проходящего по улице командира, сорвался и убежал, помахав мне рукой. Я не знала, увижу ли его еще раз, придет ли он ночевать, но все-таки побывала у нашей учительницы географии. Ничего, кроме жалких и невнятных строчек в учебнике географии, у нее не было о Миклухо-Маклае.

Я постелила Алешке на полу, там, где он спал вчера, а сама легла на диване и на всякий случай не заперла дверь.

Мне приснилась чудесная Страна гейзеров, где горячая вода бьет из-под снега. Какой Алешка счастливый, если ему снятся такие страны!