Страница 33 из 39
Он понял. Лицо его вытянулось, он пожал плечами и усталой походкой, загребая ботинками пыль, пошел восвояси.
Что-то похожее на жалость шевельнулось у меня в душе и тут же стихло. Я увидел, как он подошел к своим; пять-шесть физиономий убийц повернулись в мою сторону. Может статься, это я долго не проживу. Ненависть и страх — проклятые сиамские близнецы! Если я тоже боюсь, зачем мне быть правым? Мы оба с ним тогда на одной доске.
Черт, мы же не требовали ничего особенного, просто чтобы нам дали жить своим трудом. Только вот зачем вы убили Джузеппе? И брата Доминго. И остальных тоже. Зачем вы не дали дожить Санчесу остаток его трудных дней? Вы и мне не даете жить. Вам осталось лишь добить Роситу.
Я страшно доволен, что нашел аргументы — обычно рассуждения мне даются с трудом; а убивать во имя покойников нелегко, это не умещается в голове. Росита. И я. И все ребята, над которыми витает костлявая. Да! Я тоже устал, но не от страха, я просто устал. Привет, Лука, это твой последний день. Встретимся завтра, через четверть часа после рассвета, смотри не опоздай. Мне нужно солнце, чтобы ты как следует рассмотрел, куда ты полетишь.
Кошмар не отпускал меня всю ночь. Не без причины, видимо: я ведь собирался убивать впервые в жизни. Проклятый фашист! Я встал, весь разбитый, с тяжелой головой, едва вынырнув из бездонного колодца, куда со станом рушился несколько раз за ночь. Но мне надо его убить, иначе они убьют нас. Поэтому я зажигаю свет, сбрасываю простыню и бужу мою Роситу, которая силится улыбнуться, не раскрывая глаз.
Росита. Костлявые плечи, изломанные руки, впавший живот, шелушащаяся, кожа, острые коленки. Я боюсь дотронуться до нее, потому что из нее вот-вот уйдет жизнь. И за это, Лука, ты тоже мне заплатишь...
— Подумай, стоит ли, — говорит Доминго, которому не надо ничего объяснять.
Он стоит, любовно положив руку на выпуклый капот, словно щупая пульс у мотора.
— Интересно, что он об этом думает...
Доминго всегда считал «фарго» живым существом.
Это произошло само собой, поскольку и я и он знали, что это должно произойти. Я все рассчитал: как сделаю вид, что колеблюсь, какое сострою лицо. Но он бросился в драку без подготовки, он больше не мог сносить безумной игры. Двадцать тонн нависли надо мной, как таран. Я ускользнул. Теперь главное было — не дать ему обойти «фарго» хотя бы на колесо. Для этого надо чувствовать машину продолжением самого себя, ощущать падалью биение пульса. Мы мчались бок о бок. Коррида! Матадор увертывается от нацелившейся рогами черной туши, выжидая момент истины, чтобы погрузить между лопаток смертоносное жало. Что пересилит — страх или гнев? Время растягивается и сжимается вокруг нас, расстояние тает, я выигрываю еще метр, еще, вхожу в поворот. Машины разгоняются донельзя, слепой поворот — я жду его — и впритирку к стене страшным усилием поворачиваю баранку на скорости 90. Он тормозит. Я тоже торможу, не давая ему прижаться к спасительной скале. В раме окна предсмертным портретом выплывает его лицо. Прощай, я отпускаю тебе грехи. Тебе не придется больше сталкивать никого, я сделал это во имя святого принципа Дороги. Я выхожу из виража один.
Минул месяц. Смерть прочно поселилась на дороге. Потери были одинаковы с нашей и с их стороны. Не было упущено ни единой возможности. Мы охотились за фашистами, фашисты охотились за нами. На войне как на войне.
Война начиналась каждое утро все дни недели, кроме воскресенья, я продолжалась х четырех часов утра до семи вечера — фронтальной атакой, разведкой боем, с засадами и отступлениями. У тальянцев преимущество в массе и сплоченности; наши ловкость, владение скоростью, знание дороги и ее хитростей не могли уравнять шансы. Главное, чего нам не хватало, — это желания убивать. У них оно было.
В общей сложности цифры дошли до двух десятков убитых с обеих сторон. Но они не собирались останавливаться.
Здесь уж не шла речь о том, чтобы обмануть или перехитрить. Кое-кто из наших стал запивать. Женатые били жен. Я старался уравновесить их поведение нежностью к Росите. От этого ей было тяжелее умирать. Однажды, почувствовав себя лучше, Росита сказала мне:
— Теперь я знаю, что значит любить.
Я по глупости отнес это на свой счет. Потом я понял, что это было сказано вообще. Просто Росита открыла для себя самую изысканную форму свободы — нежность.
Только вот ведь: ей надо было очень постараться не умереть в двадцать лет.
Три дня спустя незадолго до полудня ко мне подошли в порту и сказали, что соседи отвезли ее в больницу.
— Она просит, чтобы ты поторопился. Но врач считает, что это еще не так скоро.
— Спасибо, друг.
Доминго отправился со мной.
— Так мы доберемся быстрее, — пояснил он. Что он имел в виду? У меня не было времени на раздумья. Я вскочил в кабину и врубил полный газ.
Обычно Доминго засыпает на подъеме, едва я завожу мотор. Но это не тот случай. Над дорогой стояло непроглядное облако пыли, я влетаю в него, раскрыв рот и жадно ловя остатки кислорода. Росита умирала один только раз. Но сознание важности рейса ни чуточки не поможет, равно как и все мое умение: шлейф пыли слишком густой. Ничего не поделаешь, придется плестись на скорости пятнадцать километров в час. Сигарета за сигаретой двадцать минут подряд до ожога губ. В кабине из-за пыли подняты стекла, воздух посинел от дыма, дышать нечем. Доминго окончательно отказался от сна. И то верно: сейчас рано, он и не работал еще. Очень хочется поговорить о наболевшем, о тяжести, давящей на грудь, но мы не знаем таких слов и потому молчим.
Ради того, чтобы взять в руку ладонь моей девушки, назвать ее нежным именем цветка, чтобы помечтать, как она вернется на грузовик и мы начнем новую жизнь вчетвером — Доминго, «фарго», она и я, и улыбнуться, если удастся, — ради этого прощального праздника я должен спешить.
Облако опадает, словно прибитое гигантской дланью, — мы въезжаем в предгорье. Дорогу с прилежанием школяров, высунувших от усердия язык, забили «фиаты» — десять штук, десять машин сомкнутым строем шагают на приступ. Разобьюсь всмятку, а пройду, вы слышите! Клаксон. Они издевательски снижают скорость. Я слышу, как у них скрежещут коробки передач, рычаг — на первую. Специально для меня, не больше семи километров в час. Клаксон. Клаксон. Дайте мне полметра! Высовываюсь на полкорпуса, переднее колесо сползает с шоссе; сжав зубы, я рывком обхожу серую громадину прицепа. Сигналить боюсь — стоит фиатовцу взять чуть правее, и я сорвусь как миленький. Продвигаюсь на цыпочках. Боже, как близко! Готово, показалось зеркало заднего вида — выпуклый четырехугольник, взятый в никелевую рамку. Как ему объяснить, что мне надо?
— Давай! Давай! — кричит Доминго, испуская смешок.
Дорога должна вскоре обогнуть выступ и прижаться к скале правой стороной. Если тот засечет, максимум, что он сможет сделать, — придавить меня к стенке. Полбеды, словом. Дорого бы я отдал сейчас, чтобы сузить хоть на сантиметр свою тележку. Сжаться. Стать червяком. Вот так. Удалось, отвоеван кусок жизненного пространства. Попробовать еще немного? Проклятая игра в кошки-мышки захватывает целиком, если ставкой в ней — твоя жизнь.
Кабины вровень. Парень поворачивает в нашу сторону удивленную физиономию, обильно политую потом. Мы словно поссорившиеся хозяйки, столкнувшиеся у подъезда и не знающие, то ли поздороваться, то ли обрушить друг на друга поток проклятий. Увы, изо рта у него вылетают ругательства, мне даже не требуется звук, я улавливаю по движению губ — столько раз его приятели произносили их по нашему адресу. Затевать разговор не имеет смысла. Его напарник плюет в нашу сторону.
— Пожалуйста, синьоры! — надрывается Доминго. — Лазарет! — Подумав секунду, он добавляет для вящей убедительности: — Полиция!!
Водитель в ярости крутит головой. Доминго меняет пластинку. Он оглядывается назад, изображает ужас на лице и кричит по-испански: