Помни время шипов

Отбомбившись, самолеты разворачиваются и исчезают за горизонтом. Многочисленные большие и маленькие клубы дыма еще долго показывают нам, сколько целей летчики поразили и уничтожили. В основном это танки, машины и тяжелое вооружение. «Штуки» сделали всю работу, и наступление пехоты было остановлено боевой группой южнее Дона. Мы очень четко можем видеть, что мост через Дон не был захвачен врагом. Но сколько еще продлится, пока этого не произойдет?

3 декабря. Вражеская артиллерия сначала стреляет отдельными выстрелами по деревне и по нашим позициям. Небо сегодня снова ясное, и мороз усилился. Но мы не рискуем растопить печку в блиндаже и потому ждем ночи. Во второй половине дня снова прилетают «штуки». В этот раз они сбрасывают бомбы прямо за стацией Чир. Мы видим, как поднимаются густые, черные клубы дыма, и предполагаем, что они попали в склад горючего. По маленьким белым облачкам, которые внезапно появляются в небе, мы понимаем, что по самолетам стреляет русская зенитка.

Как возмездие за бомбардировку враг сегодня два часа подряд обстреливает плацдарм из тяжелых пушек. Незадолго до наступления темноты наши летчики сбрасывают нам еще немного ящиков с продовольствием и боеприпасами. Майнхард предполагает, что самолеты взлетают с полевого аэродрома в Морозовской, которая, как он помнит, находится всего примерно в ста километрах к юго-востоку отсюда.

Нам приносят холодный жидкий кофе, который приходится сначала разогревать на печке. Из провианта мы получаем на четверых одну банку говяжьей тушенки и котелок, полный твердых сухарей. Этого должно хватить нам до завтрашнего вечера. Маленький Громмель скрупулезно делит сухари и следит за тем, чтобы всем досталось поровну. Но это все равно больше, чем вчера – тогда нам досталась на целый день одна буханка заплесневелого хлеба на троих.

Мы все еще мечтаем о хорошем обеде из конины, который три дня назад был в наших котелках. А Виерт, вспоминая об этом, даже хочет, чтобы у деревни опять оказался конный дозор русских. Даже против ужасного поноса, который мучил его после этого три дня, он тогда не стал бы возражать. В эти дни голод все время главенствует над всеми нашими мыслями. Он даже вытесняет постоянный страх за собственную жизнь, и еда становится главной темой всех наших разговоров. Она даже снится мне почти каждую ночь, и я часто слышу, как, например, в кастрюле булькает сочное жаркое. Тем труднее каждый раз просыпаться, когда я понимаю, что этим звуком было не бульканье жаркого, а только голодное урчание в наших пустых желудках.

Жизнь становится чуть более сносной лишь после того, как мы получаем каждый день положенную нам пайку сухого армейского хлеба. Его можно медленно жевать, наслаждаясь вкусом каждого кусочка. Ради этого хлеба я бы отказался даже от самого лучшего пирожного. Я никогда не думал, что обычный хлеб может быть таким вкусным. Однако бывают такие дни, что у нас нет даже и хлеба.

Кроваво-красный снег падает не с неба

4 декабря. День начинается так же, как и вчера, с чистым небом и хорошей видимостью. Но во второй половине дня небо затягивается серыми облаками. В конце дня начинает идти снег, и холодный ветер во многих местах наметает небольшие сугробы. Очень быстро земля в коричнево-белых пятнах вокруг нас снова становится белой и чистой. Я начинаю расчищать от снега траншею. Эти движения согревают меня. Виерт заботится о том, чтобы поле обстрела для нашего пулемета было свободным.

Нашу печку мы можем сегодня затопить раньше, но нам нечем ее топить. Потому Громмель и Свина топают к машине, которая привезла нам дрова. Помимо досок, там также короткие стволы берез с другого берега Дона, которые мы должны раскалывать штыками на меньшие куски. Вечером в бункере становится тепло и уютно. Свина вываривает наше завшивленное белье в воде из растопленного снега.

Я хочу навестить Вариаса, Зайделя и других в соседнем бункере и иду к ним по засыпанной снегом траншее. Они тоже растопили печку в бункере докрасна. Когда я вижу Вариаса, то не могу удержаться от смеха. Он лежит, растянувшись на топчане, но его ноги не видны за земляной стеной.

Их бункер такой же, как у нас, расширенный, накрытый сверху окоп. Но так как он слишком узкий для длинных ног Вариаса, то он просто выкопал в стене нишу и засунул туда свои длинные ноги. Рядом с ним на охапке соломы лежат и храпят два солдата. Я слышу, как у них урчит в животе, а Вариас замечает, что человек, пока он лежит и спит, экономит свои силы и энергию. Только Зайдель стоит у печки и что-то варит в своем котелке. Он говорит, что если сварить горячий супчик из кусочков сухарей и растопленного снега, то такая еда дольше продержится в желудке, чем просто проглоченные сухари. Возможно, так оно и есть, когда-то и я такое попробую.

Спустя некоторое время я снова слышу звуки губной гармошки из бункера Майнхарда. Это Курат наигрывает какие-то печальные мелодии, навевающие мысли о доме.

Боже, как же далека от нас сейчас родина? Увидим ли мы ее еще когда-нибудь? У маленького светловолосого солдата в глазах слезы. Он украдкой утирает их ладошкой. Для нас он кажется вообще школьником. Я знаю его еще по Истербургу, где его часто посещали его мать и сестра, жившие поблизости. После этого он всегда делился с нами пирожными, которые они ему приносили.

Инстербург! Как же давно это было? Мне кажется, что прошла уже целая вечность. Как часто мы в казармах ругали авторитарную военную службу и проклятую муштру. Но в сравнении с тем, что мы переживаем здесь, это кажется нам воскресной прогулкой. Что такое муштра, которой нас подвергали несколько закомплексованных идиотов, в сравнении с постоянным страхом лишиться своей только что начавшейся жизни здесь в унылой российской степи? Или, еще хуже, лежать тяжелораненым и беспомощным где-то в холодном снегу, чтобы затем подохнуть как раненый зверь.

В казармах нас все время учили, как пользоваться оружием для того, чтобы убивать врагов. И нас учили гордиться тем, что мы будем сражаться за фюрера, народ и отечество и, если нужно, также погибать за них. Но никто никогда не говорил нам о том, что нам придется пережить еще до смерти. Ведь и смерть бывает разной, и могут быть большие различия. Уже за несколько дней наших боев здесь мы много раз слышали жуткие крики и стоны раненых врагов, умиравших на снегу, и мы можем догадаться, каким ужасным может стать наш конец, когда лежишь на холодном снегу и нет никого, кто мог бы прийти на помощь.

Мы с ужасом думаем о том, что и мы можем так же лежать на земле, и никто нам не поможет. Об этом нам не говорили, и нас также не учили, как бороться со страхом, который нападает на нас как дикий зверь и становится сильнее желания славы и чести. С этим каждый солдат должен справляться сам, скажут ему. Но в первую очередь солдат должен уметь скрывать свой страх, чтобы его не заметили другие, иначе этот страх посчитают трусостью. Как, например, в случае с малышом Громмелем, который даже во время угрожающей нам всем атаки не смог стрелять по врагу. Кроме меня, только Виерт заметил, что Громмель не может целиться и нажимать на спусковой крючок. Даже когда его заставляют стрелять, он закрывает глаза и только после этого нажимает на спусковой крючок, чтобы не видеть, куда стреляет. А ведь в учебке он был одним из лучших стрелков. В чем же тут дело? Неужели его подводят нервы, когда он видит врага, так же как и обер-ефрейтора Петча? Виерт заметил, что при каждой атаке противника он ведет себя как парализованный, и глаза его беспокойно бегают, как будто у него лихорадка. Наверное, я когда-нибудь поговорю с ним об этом, ведь от этого зависит жизнь каждого из нас.

К сожалению, до этого так и не дошло, потому что следующие несколько дней противник постоянно нас атакует. Редкие минуты затишья каждый, кому не нужно стоять на наблюдательных постах, использует для сна, потому что мы все время очень устаем.

5 декабря. Ночью снова шел слабый снег. Когда ближе к утру меня будят Виерт и Свина, в деревне слышна дикая стрельба. Она только что началась, сообщает Виерт. Он и Свина как раз вернулись с поста и не заметили перед нашими позициями ничего необычного. Зато в деревне творится настоящий ад. Морозный воздух наполнен жесткими выстрелами танковых пушек и противотанковых орудий. С ними смешивается треск винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. Подбегает какой-то солдат и уже на ходу кричит, что им для подкрепления нужна счетверенная зенитка. Тут же взвывает мотор тягача, и зенитка движется вдоль холма в сторону деревни. Там в небо постоянно взлетают осветительные ракеты. Мелкий снег делает темноту пасмурной. – Самая подходящая погода для Ивана, чтобы атаковать! – замечает какой-то старый обер-ефрейтор, который как раз пробирается по траншее. Мы не можем отвлекаться от того, что происходит слева за нами, и должны концентрироваться на нашем участке. Саперы слева перед нами у оврага выпускают несколько очередей из пулемета в сторону степи. Но, как мы слышим, это скорее не атака, а больше предупреждение. После этого в бой вступает счетверенная зенитка. Шум боя не может заглушить ее глухие выстрелы. В двух местах в деревне вспыхивают пожары. Вскоре после этого шум боя стихает. Только со стороны железной дороги по направлению на Чир еще слышны пулеметные очереди. Во внезапно наступившую тишину вклинивается громкий рокот моторов, доносящийся до нас. Наши носы ощущают едкие выхлопные газы дизеля. Сбоку к нам подбегают Кюппер и Вариас. Мы предполагаем, что в овраге находится один танк Т-34, который, похоже, застрял там, потому что рычание дизеля то ослабевает, то усиливается. Но звук все время остается на одном месте. Мы проскальзываем от моего пулеметного гнезда к краю оврага, который круто спускается вниз. Но ничего не видно – слишком темно. Однако у нас нет сомнений, что танк застрял. – Это был бы шанс его подбить. Но как и чем? – говорит Вариас.