Возвращение

— Что же ты хочешь? Твоя мать запрещает мне работать! Садись рядом, я на тебя посмотрю! — попросила Нанетт и добавила на патуа: — Черт побери, какая же ты у нас красавица!

Матильда и правда была сильно расстроена, если судить по тому, что она не возмутилась, услышав последнюю фразу; обычно было достаточно и слова на патуа, чтобы у нее «шерстка встала дыбом». Однако на этот раз она просто не обратила на это внимания и ответила слабой грустной улыбкой, поскольку комплименты она слышала так часто, что перестала на них реагировать. Однако старушку обмануть было нелегко; она сразу догадалась, что внучка чем-то расстроена.

— Что еще с тобой приключилось? Со мной можешь не манерничать, моя крошка Матильда! Мари, та рассказывает по капле! Я на ферме сама делала сыр, так вот, бывало, соберешь простоквашу, подвесишь над миской, и в нее сыворотка ну так медленно капает! Но меня не обманешь! Ты из-за развода так извелась?

— Нет, бабушка! Мама, наверное, рассказала тебе про моего компаньона, Жиля… Я его люблю, и у нас будет ребенок. Но когда я ему об этом сказала, он разозлился и все закончилось ссорой!

— Скверное дело! — пробормотала Нанетт на патуа. — Так ты сунула ключ под дверь и вернулась к матери? И правильно сделала, Ману!

— Если бы все было так просто… Послушай, бабушка…

Мари приоткрыла ставни в кухне, чтобы впустить побольше света. Так ей было проще чистить овощи и выдавливать сок из лимонов, а еще она могла видеть ту часть сада, где сидела Нанетт. Она улыбнулась, отметив, какой радостью светится лицо старушки, как оживленно она разговаривает с Ману. Они представляли собой прелестную картину: солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь кроны деревьев, и листва создавали золотисто-зеленый фон, на котором вырисовывались силуэты ее средней дочери, одетой во все белое, и Нанетт — в черном.

«Они хорошо понимают друг друга! — подумала Мари, ополаскивая руки. — Но когда Матильда была маленькой, все было совсем не так!»

Мари встревожилась бы, услышь она слова своей дочери. Матильда говорила очень тихо, нагнувшись к уху бабушки…

— Ба, я не знаю, что мне делать! Понимаешь, если Жиль не хочет ребенка… Сейчас срок еще небольшой. Меня пару раз тошнило… Конечно, я целый день на ногах, и я так расстроилась из-за ссоры… Может, плод сорвется сам собой… А может, и нет… Ты часто бывала у своей подруги Маргариты, ты знаешь свойства трав, верно? Однажды ты рассказывала, что Маргарита давала какой-то настой незамужним и у тех случался выкидыш. Ты помнишь, что это были за травы? Я слишком сильно люблю этого мужчину, чтобы его потерять! Я с ума сойду, если он меня бросит!

Старушка только качала головой и вздыхала. Она взяла в свои натруженные руки тонкие пальчики Матильды и с бесконечным участием заглянула ей в глаза:

— Ты говоришь вздор, моя крошечка! Ты ведь всегда была сильной девочкой, ты ни за что не станешь избавляться от своего малыша! Что бы на это сказал Пьер, твой отец? Сказал бы, что так порядочные девушки не поступают! Конечно, я знаю, что это были за травы! Я их давала своим козам, но тебе ничего не скажу! Это то же убийство, в хороших семьях так не поступают! И со смертью шутки плохи! Ты можешь и себя загубить… Так получилось с одной девушкой из Вергонзака, она согрешила с каким-то шалопаем. Маргарита дала ей свой настой, дитя вышло из живота, но внутрь попала инфекция. Доктор ничего не смог сделать… Я это точно знаю, потому что тот доктор был наш Адриан. Он плакал потом, бедняга!

У Матильды сжалось сердце. Она едва сдержала вздох раздражения. Ей, разумеется, не удастся заставить бабушку пойти против своих убеждений. Она интуитивно чувствовала, что ситуация с Жилем не изменится к лучшему, если между ними встанет ребенок. У нее не было выбора, если она хотела сохранить отношения с любовником. К тому же роль матери совершенно ее не привлекала. Жизнь, которая развивалась в ней, только расстраивала ее и пугала. Если бы не этот ребенок, они бы с Жилем не поссорились и он бы не ушел, хлопнув дверью! Материнский инстинкт оставался для нее понятием абстрактным, ничего похожего она не испытывала. И тут Матильде показалось, что решение найдено. Отчим любит ее и, возможно, сможет помочь! Ему придется ей помочь…

— Бабушка, клянусь, я бы его сохранила, этого малыша, но я не хочу остаться одна… Если Жиль уйдет, я буду очень несчастной, а значит, у моего ребенка не будет хорошей матери. А для него это хуже, чем если бы он и вовсе не рождался!

Подошла Мари с подносом в вытянутых руках. Она объявила с лучезарной улыбкой:

— Домашний лимонад, прохладный и в меру сладкий! Еще я принесла сладкое: пирог «Четыре четверти», его испекла Камилла, и клубничное варенье. Сейчас позову девочек…

— Прошу, мама, не сейчас! — взмолилась Матильда. — И не обижайся, но я хочу поговорить на взрослые темы…

— Правильно сказала наша Ману! — поддержала внучку Нанетт. — Ее дело — не для ушей девчонок, которым бы только шушукаться да смеяться!

— Твоя правда, Нанетт! — уступила Мари. — Я просто подумала, что приятно будет посидеть в саду впятером и поесть пирога с лимонадом…

— Вечером мы соберемся все вместе за ужином! — сказала с досадой Матильда. — Или через полчаса, если хочешь… Я слишком расстроена, а ты знаешь, что в таком состоянии я легко вспыхиваю… Давай еще немного посидим втроем, ладно?

Нанетт смахнула невидимые крошки со своего фартука, потом поправила чепец. Твердым голосом она спросила у внучки:

— Он хотя бы красивый, твой Жиль? Если нет, то ты будешь дурой, если позволишь какому-то повесе водить себя за нос!

— Красивый, ба! Мой Жиль хорош собой, как кинозвезда, можешь мне поверить! И всегда гладко выбрит и ухожен. А как от него приятно пахнет, ты бы знала!

Мари со стуком опустила поднос на садовый столик. Она рассердилась. Неужели она должна лишать себя приятного времяпрепровождения вместе с Нанетт и дочерьми только ради того, чтобы Матильда могла без помех расписывать достоинства своего любовника? И до какой же степени совершенства они дорастут, если никто ее не остановит? Откровенность дочери вывела Мари из себя. Но та едва ли заметила, как звонко стукнули стаканы, соприкоснувшись с кувшином. Все внимание молодой женщины было обращено на бабушку, а та, казалось, была на седьмом небе от счастья.

— Так он из тех, кто душится? — переспросила старушка. — Не таков был мой Жак! Он бы не брызгался одеколоном. Да и то сказать, брился-то мой муж раз в неделю, по воскресеньям! Но он бы точно не стал шуметь, скажи я ему, что беременна! Я беременела чаще, чем следовало, но только один ребеночек выжил! Я говорю о твоем отце, моем Пьере… Так что, моя курочка, соберись с силами и роди его на свет, своего малыша, уважь память отца!

Старушка замолчала. Плечи ее затряслись — Нанетт плакала. В силу возраста она не могла вспомнить мужа или сына без того, чтобы не пустить слезу.

— Старая я дура, реву как корова! Но ты меня расстроила своим рассказом! Виданное ли дело — мужчина отказывается от своего ребенка! У меня чуть сердце не остановилось!

— Бабушка, перестань, а то я тоже заплачу! Давай не будем больше себя мучить. Я легко вспыхиваю, ты же знаешь. Жиль кричал, я тоже… А я, выйдя из себя, разбила флакон в его салоне. Он просто взбеленился! Но он передумает — я имею в виду ребенка… Мы ведь так друг друга любим! Через пару дней, вот посмотришь, он придет просить прощения…

Нанетт и Матильда продолжали беседовать. Мари слушала вполуха и не участвовала в разговоре, который, к ее великому облегчению, теперь затрагивал более нейтральные темы. Глядя на дочь, она отдалась потоку воспоминаний. Вспомнила даже день, когда родилась Матильда. Это случилось в начале дождливой осени в «Бори». Она была очень красивым младенцем, но плакала даже с материнским соском во рту. Редкая ночь обходилась без крика. Уже тогда капризная и всем недовольная, Матильда требовала от родителей круглосуточной заботы и внимания. Ей было три месяца, когда от сердечного приступа умер Жан Кюзенак.