Лилия с шипами

— Да ладно! Не говори ерунды! Просто, заставь меня споткнуться и все, ничего криминального. Ну, давай! Интересно же! — Танька выглядела просто страшно — глаза бегают, речь такая быстрая, что я с трудом разбирала отдельные слова, на щеках горят яркие красные пятна, сама трясется, словно в лихорадке.

— Тань, с тобой все в порядке? — осторожно поинтересовалась я.

— Все в порядке со мной, а что может быть не в порядке? — протараторила она. — Давай, давай, ты мне подруга или нет? Если ты сейчас не попробуешь, я на тебя обижусь, обижусь на тебя!

— Да черт с тобой, валяй, ходи туда — сюда, только потом не говори, что я тебя не предупреждала, — махнула я рукой — с сумасшедшими, как известно, не спорят.

Танька вскочила, и начала быстро ходить от стены к шкафу и обратно. Я изо всех сил представляла себе, как она спотыкается и падает посреди комнаты, но ничего не происходило. Так прошло минут пять. Первой не выдержала Татьяна, прислушивавшаяся к своим ощущениям:

— Слушай, у меня уже голова закружилась! Ты там не уснула?

— Не могу. Не получается, — не особо огорчённо вздохнула я — вся эта комедия мне уже стала надоедать. — Знаешь, у меня всегда в такой момент бывает чувство ненависти, а тебя-то мне за что ненавидеть? Да ещё и боюсь, что навредить тебе могу.

— Того самого… Эт-то… Все что ли? — Танька остановилась и, ухватившись за стол, глубоко выдохнула, словно только что ходила по краешку пропасти. — А я-то думала… Ффуу… Ладно. — Она обессилено упала в кресло и закрыла глаза. — А может, ты на тех, кто тебе небезразличен, не действуешь? Эх, вот бы наверняка знать…

— Да ни на кого я не действую вообще, успокойся, все это ерунда! И чего только разошлась на голом месте…

Одиннадцатая глава

Когда я утром проснулась, Таньки уже не было. На холодильнике висела записка, извещающая, что визит Артура переносится на неопределенный срок. Я вздохнула с облегчением, сейчас мне было совершенно не до гостей. Я чувствовала себя… Пустой. Совершенно. Не было не мыслей, не эмоций, ничего. Слоняясь по квартире, брала в руки какие-то предметы, не глядя, возвращала их на место. Залезла в холодильник, что-то сжевала, не чувствуя вкуса, так же не глядя включила, и, минут через пять, выключила компьютер. Наверняка в почте лежало какое-нибудь грозное письмо из редакции, и новое задание, но мне это было абсолютно безразлично. Вот. Именно это состояние владело мною сейчас. Безразличие. Лишь иногда сознание встряхивали какие-то обрывки воспоминаний, видимо, того самого бреда, который привиделся мне, когда я так неожиданно вырубилась, не дойдя до своей квартиры. Когда эти видения начинали мелькать перед моим внутренним взором, я замирала и вглядывалась, вглядывалась, силясь рассмотреть… Но нет, ничего внятного увидеть мне не удавалось. То искаженное болью или ужасом чье-то лицо, то нож, то что-то красное, темное… Меня пронизала дрожь. Нет, не могу. Не рассмотреть, ни понять, если что-то вдруг прорисовывалось…

Я упала в изнеможении на диван. Чем заняться? Как забить голову, чтобы не вспоминать этот горячечный бред? Взгляд упал на дневник, о котором совсем забылось. Я жадно схватила его, словно надеялась найти там ответы на все вопросы…

«2 августа.

Он опять пришел пьяный. И снова избил… Хорошо хоть, живот успела прикрыть. Уйти бы от него, да куда… В город я уже вернуться не смогу, отчим женился, не дожидаясь пока хотя бы год после маминой смерти пройдет… Хорошо хоть один человек здесь ко мне нормально относится. Баба Маня вчера заходила, жалела меня, молока принесла. Сказала, что если уж совсем припечет, чтобы бежала к какой-то Серафиме Афанасьевне, из благородных… Глупости, какие, чего я к незнакомому человеку попрусь? Да еще из благородных… Что это значит, интересно? А Васька еще одумается, я уверена… Любви конечно, больше не будет, но ничего, ради доченьки я как-нибудь перетерплю… Зато он не пьет… почти… И не ругается. Раньше не ругался… И не гуляет… наверно…

Когда уже Зорька, наконец, отелится? Все сроки давно прошли. Неужели придется резать? Нет, ни за что! Никогда не пущу мою кормилицу под нож!»

5 августа.

Рука болит по-прежнему. Мой дурак еще бы топором по ней тюкнул. Да и тюкнул бы, коли б топор в руках был, а так, только молотком… Хорошо хоть левая… Как только мне Зорьку теперь доить, когда она отелится… И все из-за Митрофановны. Сказать Ваське, что я на сеновале была с ее алкашом! Вот же дура какая. Да я от ее Петра бегаю, уже бог знает сколько, а ей и дела нет, все одно — я виноватая!

Что-то Зоренька совсем плоха, уже почти и не встает… И ветеринар не хочет до нас ехать, далеко больно. Я к нему пешком ходила, проходила весь день, а он сказал только — режьте, пока дышит еще. Ни за что!

10 августа.

Холодно в хате… Такое лето холодное, просто ужас. Помидоры подмерзли в огороде, и георгины мои… И я замерзаю. Где новые стекла взять? Она ж такие дорогие, ужас просто. Но ничего — может, после того, как окна нам побили, успокоятся, лишь бы хату жечь не пришли…

А Зорюшку мою все-таки Васька под нож пустил… Как же я кричала, когда мужики ее резать повели. Смеялись надо мной… Одному почему-то, плохо стало, так Васька меня за горло схватил и кричал, что я ведьма. Что Тамарка ему всю правду про меня сказала, а он, дурак, не верил ей… А оказывается, все, все, что про меня говорили бабы, так и оно есть — я ведьма и шлюха… ой, не могу больше, божечки ж мои…

27 августа.

Пишу, находясь на проживании у Серафимы Афанасьевны. Она настояла, чтобы я продолжила дневник, тогда моя доченька почитает его, и будет знать, ежели меня к тому времени не будет в живых, что и как было с мамой.

Вскоре, после того, как не стало Зореньки, Васька меня опять избил. Бил ногами, и все время старался попасть в живот, приговаривая — долой проклятое семя! Я упала на пол и, свернувшись в клубок, изо всех сил старалась защитить живот, вроде, удалось. Даже почти не кровило. Потом он мне сказал, что я ему противна, и давно уже спит с Тамаркой, и она ему на меня глаза открыла, жаль, что он сразу не поверил, пока я еще не забрюхатела, а теперь, поди, не докажет, что ребенок не от него. А когда я попыталась ему сказать, что никогда в жизни ни с кем кроме него не была, он одним ударом кулака разбил мне губы в кровь, и ушел в горницу, прихватив бутыль самогону.

Я пролежала на полу часа два. Потом встала, и кое-как доковыляла до тазика с водой, умыться. Когда увидела свое отражение в воде, и почувствовала, как тянет и болит живот, на меня вдруг что-то нашло… не знаю, как сказать. Помутнение какое-то. Когда пришла в себя, то оказалось, что я стою над Васькой, а в руках у меня топор. Пришла в себя я наверно потому, что слишком сильно размахнувшись, зацепила себе обухом по лбу, и от боли очухалась. Божечки ж мои, я ведь чуть его не зарубила! Как курку… Так напугалась сперва… Я сначала и не поняла, что он спит. Думала, уже успела тюкнуть его… Бог меня отвел. Я уронила на пол топор, но Васька так и не проснулся, хоть загрохотало сильно. Схватила свое пальтишко, в котором приехала к нему, документы свои, какие нашла, и бежать.

Когда вышла за околицу, и упала в траву в поле, отдышаться, то вспомнила про женщину, о которой мне баба Маня рассказала. Идти мне больше было некуда, и я пришла к ней. Она меня сразу приняла, вроде как, все обо мне уже все знала. Даже расспрашивать ни о чем не стала, накормила меня, вымыла и уложила в постель, сказала, чтоб не смела вставать, пока она не разрешит.

Потом уже, на следующий день, она мне рассказала, что та самая Тамарка, знахарка наша, с который мой кувыркается ее родная сестра… И что Тамарка никакая и не знахарка вовсе, а самая настоящая ведьма. Неужели ж, такое и в самом деле бывает? Серафима такая молодая, прямо, как я… А говорит она как смешно…»