Страница 3 из 102
— Что с ним долго говорить? — нетерпеливо вмешался невысокого роста лесоруб в гуне [9]. — Поворачивай коня и езжай домой подобру, да помни, что за учителя ты отвечаешь! Вот и весь разговор. А начнешь про нас дознаваться, тоже радости не дожидайся.
Он взял под уздцы лошадь, развернул на узкой дороге возок и так весело гикнул, что конь помчался опрометью, не чувствуя вожжей.
Долгое время староста ходил по селу мрачнее тучи. Стал еще больше придираться к селянам, но Куртинца оставил в покое.
…Мне никогда не приходилось видеть быстровского учителя, и рисовал я его себе строгим, седым, высоким, а на школьное крыльцо вышел к нам приземистый, средних лет человек, с широким скуластым лицом и темными живыми, но спокойно глядящими глазами.
Спустившись с крыльца, он поздоровался с матерью и со мной за руку.
— Хлопчика хотите учить?
— Сделайте доброе дело, пан учитель, — сказала мать.
Куртинец положил мне руку на плечо.
— Из какого села?
Мать хотела ответить, но учитель остановил ее.
— Пусть хлопчик сам скажет. Я ведь его спрашиваю.
Мне очень понравилось, что учитель обращается именно ко мне, и я ответил:
— Из Студеницы.
— Студеницы? — переспросил учитель. — А как же тебе ходить оттуда? Далеко ведь.
Он поднял глаза и, сощурясь, поглядел на высокую Буркутову гору, над которой застыло вытянувшееся вверх белое облако.
— Тут буду жить, — сказал я, уже совсем расхрабрившись.
— А есть кто у тебя в Быстром?
— Никого нет.
— Да я сама сюда жить перейду, — торопливо произнесла мать. — Пусть только учится.
— Сколько же тебе лет, хлопчику? — поинтересовался учитель.
— Шесть, — ответил я.
— Шесть? — переспросил Куртинец и покачал головой. — Рано учить такого, мал еще.
— Ни, пане, — торопливо заговорила мать, — не мал! Он уже за хозяина в хате.
Куртинец улыбнулся матери. Он начал расспрашивать ее о нашей жизни и слушал с таким интересом, будто наша жизнь была не похожа на жизнь других верховинских семей.
— Может, ему счастье будет, — сказала мать, погладив мою голову.
— Пора бы, — произнес Куртинец. — Сколько же еще ждать его людям?
Мать потупилась.
— И на мое счастье, пане, отец с матерью надеялись, да не сбылось.
— А его сбудется, — сказал учитель. — Только не так… не так, как вы думаете, не в одиночку. В одиночку и дерево растет вон как та смерека [10] перед церковью — кривая, согнутая…
Куртинец задумался, разглядывая свои большие, в черных ссадинах руки, и вдруг сказал:
— А хлопчика приводите осенью.
Учиться мне у Куртинца не пришлось. В августе того же года увидел я его в Студенице на пути в Сваляву. Он шел в ряду верховинских лесорубов и пастухов под присмотром конных жандармов.
В нашем селе к этой партии людей присоединили группу студеницких. Стоя за плетнем, я видел, как прощался с женой наш сосед Микола Рущак, отец моего дружка Семена. Голосили женщины, покрикивали жандармы. Тощий, коротконогий и рано полысевший корчмарь Попша с бутылкой и стопками в руках шмыгал среди отправляющихся в путь. Одни пили и становились угрюмее прежнего, другие, охмелев, шумели, храбрились и грозили кому-то.
— Куда их, мамо? — допытывался я.
— На войну, сынку, — отвечала мать, — цесарь войну России объявил…
Спокойнее всех был Куртинец. В черном, накинутом на плечи пальто, он молча стоял в тени придорожного бука, и только тогда, когда конный жандарм приказал людям строиться, учитель вышел на середину улицы и крикнул, перекрывая гомон и причитания:
— Не плачьте, жинки, вернемся!
3
Оказывается, мы вовсе не русины, а греко-католические мадьяры. И те русские, что воюют сейчас с германским императором и австро-венгерским цесарем, — наши давние враги.
Люди слушают проповедь пана превелебного хмуро, потупив глаза. В церкви все больше женщины и мы, ребятишки. Мужчин совсем мало — староста, кивающий головой в знак согласия с паном превелебным, дед Грицан, Федор Скрипка и еще несколько стариков.
Дед Грицан стоит неподалеку от нас, слушает и, вздыхая, шепчет:
— Грешно, а брешет. Прости, боже.
Я гляжу на большое изображение девы Марии, и кажется мне, что вот сейчас разомкнутся ее губы и остановят отца превелебного. Но святая дева молчит, уставив глаза поверх людских голов, бесстрастная и безучастная ко всему, даже к младенцу, которого держит на руках.
Война идет третий месяц. Она бушует далеко от заброшенной в горах Студеницы, охватив полсвета. Мы пока еще мало ощущаем ее.
Но однажды морозным октябрьским днем проносится над Студеницей причитание:
— Микола мой… оченьки ясные…
Это наша соседка Рущакова Анна. Она лежит посреди своего двора, стянув с головы хустку, бьется о смерзшуюся землю…
Уткнувшись лицом в плетень, всхлипывает дружок мой Семен.
— Нянька [11] нашего на войне убили, — говорит он мне сквозь слезы.
Я растерянно гляжу на съежившегося от горя Семена и не знаю, как мне его утешить. Таким беспомощным, маленьким я его еще никогда не видел.
У ворот толпятся и шепчутся набежавшие соседи и с опаской косятся на синий продолговатый листок, валяющийся на земле. Его принес староста. Это первая горькая весточка с войны.
Проходит немного времени, и стучится уже староста в ворота деда Грицана — два листка сразу, на двух сыновей… А там слышен плач в хате Скрипки. Убит, пропал без вести. Убит. Опять без вести. Последних больше всего.
Все меньше становится на селе мужчин. Осунулись, потемнели от забот и тревог лица женщин.
Я и Семен уже понимали, что значит «пропал без вести»: это хорошо. Это они на русскую сторону подались.
— Ненадежные люди, — чертыхались сельские жандармы. — Только гляди за ними, чтобы чего не натворили.
А жандармов теперь по нескольку в каждом селе. В Студенице их трое. Они рыщут по хатам, а встретив нас, ребятишек, допытываются: кого видели сегодня? Не слышали ли, что говорят про цесаря и про войну?
Что говорят — мы знаем, но молчим. Сболтнешь — и поведут жандармы людей из Студеницы в тюрьму.
Скольких они уже увели с Верховины!
А говорят про войну недоброе, клянут в каждой хате. Она, как камень над людьми, гнет их к земле горем, нуждой. И даже нам с Семеном не хочется играть в войну.
Школу в Быстром, как и все другие верховинские школы на родном языке, закрыли.
Я думал, что мать откажется от мысли учить меня в такое тяжелое время. Но мать не сдалась.
Потеряв надежду на школу, она отдала меня учиться грамоте к Ильку Горуле, дружившему с быстровским учителем.
Как и где Горуля сам научился читать, я не знал.
Это был рослый, худощавый, слегка припадающий на левую ногу, недюжинной силы человек с загорелым лицом, на котором резко выделялись подстриженные щеточкой светлые усы и такие же светлые глаза.
Как и многие верховинцы, гонимый нуждой, безземельем и отсутствием работы на родине, Горуля несколько лет странствовал по белу свету в поисках доли. Он работал каменщиком-строителем в Бразилии, грузил корабли в африканских портах Джибути и Александрии, работал по контракту в угольных копях Бельгии, но, изверившись в том, что можно где-нибудь найти добрую долю, и тоскуя по Карпатам, возвратился в Студеницу, где его дожидалась жена Гафия.
Был в этом человеке особый талант к труду. Быстро, с ходу, он постигал секрет любой работы и за недолгий срок становился превосходным мастером, с которым нелегко было соперничать другим. Искуснее Горули мало кто в нашей округе валил лес на самых крутых и опасных склонах, и редко кто так хорошо и прочно, как он, мог поставить сруб для хаты или смастерить бербеницу — длинную деревянную кадушку для перевозки молока с полонины.
Своей земли Горуля не имел, даже перестал мечтать о ней. И хотя он считал себя селянином, годы жизни рабочего наложили на него свою печать. Он и в мыслях и в поступках был смелее, свободнее селянина, а когда речь о нем заходила где-нибудь в другом селе, обычно говорили: «Ну, тот, Илько Горуля, студеницкий мастер». Таких рабочих людей в годы моего детства было немало по селам Верховины.
9
Гуня — верхняя одежда с длинным начесом шерсти наружу, типа кавказской бурки.
10
Смерека — вид сосны.
11
Нянё — отец.