Страница 102 из 102
Ружана не спускала с меня беспокойного взгляда. «Тебе нельзя ехать туда, Иванку…» — «Почему? Таким способом пытаются запугать не одного меня, а между тем люди продолжают делать свое дело наперекор угрозам… Этим негодяям не удастся стать поперек жизни, хозяевами на Верховине им никогда больше не бывать!»
Ружана ничего не ответила, но когда я возвратился от Верного, которому отнес письмо, она встретила меня такими словами: «Ты не должен ехать, Иванку».
…А тут еще Чонка со своими опасениями и советами.
— Ну, допустим, — в который раз повторяет он, усаживаясь на подлокотник кресла, — допустим, что можно, куда ни шло, променять прекрасную службу, дом, уважение, каким ты пользуешься, на работу агронома в глуши, на Верховине. Но жить там под постоянной угрозой?!
— Волков бояться — в лес не ходить, — отвечаю я.
— Делай как знаешь… — наконец обиженно произносит он. — Пойду, мне уже в банк пора…
Ружану я не вижу целый день. Она сидит у себя в комнате и не появляется даже к обеду. Несколько раз я порываюсь зайти к ней и сдерживаю себя.
Она сама приходит ко мне в сумерках и садится рядом. Я хочу зажечь свет, но Ружана останавливает меня.
— Не надо.
В темноте я нахожу ее руки и ласково глажу их.
— Ты решил? — спрашивает она.
— Да, я твердо решил, Ружана, и не могу иначе. Выслушай меня спокойно и постарайся понять.
— Хорошо, — соглашается она, — я буду слушать спокойно.
Я говорю негромко и медленно, закрыв глаза, будто сам для себя вспоминаю свою жизнь: детство, смерть матери, голод, Олену, Миколин ключ, с мечтой о котором вырос.
— Ты сама знаешь, Ружана, что я пережил за эти годы. Я ведь никогда в самые трудные времена не переставал думать о Верховине. И теперь, когда Верховина сама позвала меня, мог ли я не отозваться на ее призыв?
Ружана сдерживает вздох.
— И тебе не дороги ни мое спокойствие, ни наш дом, ни наша наконец наладившаяся жизнь? — спрашивает она. — Вспомни, сколько нам пришлось перенести, с каким трудом нам все далось. И теперь, когда все пришло…
— Это не ты говоришь, Ружана…
— Кто же?
— Юлия, братья Колена, кто угодно, но только не ты…
Ружана, оскорбленная, отнимает у меня свою руку. Некоторое время мы молчим, потом Ружана поднимается и выходит из комнаты.
До поезда еще пять часов. Не зажигая света, я лежу на диване и думаю о предстоящем. Мысли бегут все дальше в будущее, одна заманчивей другой. Неужели Ружана не поймет? Не верю. Может быть, не сейчас, так позже, но поймет…
Волнение последних дней, утомительные сборы в дорогу, сгустившиеся в комнате сумерки берут свое, и я засыпаю.
…Будит меня тихий голос Ружаны.
Я открываю глаза. В комнате горит свет, и Ружана смотрит на меня с доброй и чуть укоризненной улыбкой.
— Иванку! Вставай, милый, пора.
Ружана провожает меня на вокзал. Гулко отдаются наши шаги в пустынных улицах ночного Ужгорода. Влажный речной ветер дует в лицо. Справа от нас бормочет река, скрытая садами.
— Ох, Иванку, мне уж никогда не будет с тобою покоя, — вздыхает Ружана, но, и не глядя на нее, я знаю, что она улыбается.
— Никогда, — смеюсь я в ответ, — никогда. Обещаю.
— И я, кажется, должна быть тебе благодарна за это, — говорит она, — ты правду сказал: покой — мертвым… А знаешь, — продолжает Ружана после паузы, — я не приеду к тебе в июне.
На мгновение я останавливаюсь.
— Как?! Ведь мы обо всем уже договорились, Ружана.
— Ну да, договорились, а теперь я передумала. Это слишком долго: март, апрель, май, июнь… Я приеду в апреле. Ты только поговори обо мне с Анной, Иванку… Может быть, и для моих рук там найдется дело…
— Для твоих рук, — ласково говорю я Ружане, — найдется. Можешь не сомневаться в этом.
Чтобы сократить дорогу к вокзалу, мы идем вдоль станционных путей. Я давно не был здесь в такой поздний час, а теперь иду и не узнаю тихой ужгородской станции. В прежние времена тут и днем никогда не было такого оживления. Светом поднятых на вышки прожекторов у ночи отвоевано обширное пространство. Видны длинные вереницы товарных составов. Тут и там над маневровыми паровозами серебрятся нетерпеливые, упругие султаны паров, похожие издали на схваченные густым инеем деревья. Слышны людские голоса, и протяжно играют мелодичные рожки сцепщиков.
Тут по бревенчатым настилам спускаются с платформы на землю новые, еще пахнущие краской тракторы и невиданные у нас плуги, лемехи которых кажутся крыльями гигантских взлетающих птиц. Чуть подальше громоздятся рулоны бумаги, схваченные обручами тюки, выгруженные из вагонов ящики. Мы идем с Ружаной, читая адреса отправителей: Харьков, Свердловск, Киев, Ростов, неизвестная нам до сих пор Балахна, — и все это Родина, наша Родина…
Я пытаюсь мысленным взором окинуть нашу великую страну из края в край, но чувствую, что это невозможно. «Только сердцу, — думаю я, — дано сразу вместить всю ее силу и красоту».
— Как быстро здесь все изменилось, Иванку! — говорит Ружана.
Взгляды наши встречаются, и я понимаю, что ею владеют те же мысли и чувства…
Мы ускоряем шаг. Впереди уже видны огни вокзала. Застилаемые время от времени облачками пара, они светятся призывно и будто поторапливают нас. Из темноты влажной весенней ночи доносится мерный шум поезда, протяжно кричит паровозный гудок: «Иду, иду-у-у».
И я повторяю за ним это «иду-у-у» одними губами.