Страница 101 из 102
До переулка недалеко. Ускорил шаг.
Сзади донесся рокот мотора. Из-за поворота появилась автомашина. Фары ее были погашены. Я отступил в сторону. Но машина мчалась почему-то не серединой шоссе, а по самому краю, на котором я стоял. Отпрянул в сторону. Но поздно. Сильный удар. Я вскрикнул и потерял сознание…
66
Часть зимы, весна, лето, осень… Ровно девять месяцев гипсового плена, больничной койки.
Первый человек, которого я увидел, придя в сознание после операции, был Горуля. Он склонился к моему изголовью и попросил рассказать, что со мной произошло.
С величайшим трудом, еле слышным голосом я рассказал все, что знал и о чем подозревал.
— Вот они, вороги наши, Иванку, — сказал Горуля. — Их уже ищут — и найдут, рано или поздно, а найдут. Там, Иванку, не один Матлах. Ты на их логово набрел. Ну, будь спокойным, лежи, сынку, поправляйся.
Он ушел. Я чувствовал себя таким слабым и утомленным, что не мог проводить его даже взглядом.
Выздоровление шло тяжело и медленно. Девять месяцев — долгий срок. Но даже я, прикованный к больничной койке, ощущал стремительный бег времени. Время как бы рванулось вперед.
Договор между СССР и Чехословакией навсегда уничтожил вековую несправедливость. Воссоединенный с родной Украиной, наш зеленый Закарпатский край стал советским, а я, Ружана, Горуля, врач, лечивший меня, — гражданами Советского Союза. На земле, отданной народу, челябинские тракторы вспахали поле и вчерашние батраки вырастили свой хлеб. Уже открылись двери основанного в Ужгороде университета — первого в нашем крае высшего учебного заведения; из Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова сюда присылали книги, оборудование для кабинетов и лабораторий. Уже гостили в приднепровских колхозах делегаты наших крестьян, а на переговорной станции в Ужгороде, как рассказывал мне Чонка, телефонистки вызывали абонентов: «Киев — вторая кабина», «Москва — первая кабина», «Харьков — номер не отвечает. Ждите».
Мы стали частью нашей большой Родины, ее дыхание было нашим дыханием.
Однажды Ружана пришла ко мне в особенно приподнятом настроении. Спросив о моем самочувствии, она нагнулась ко мне и шепнула:
— А мы переезжаем, Иванку.
— Куда? — удивился я.
— В наш дом.
Я не сразу понял, о чем она говорит.
— В наш дом, — повторила Ружана. — Народный комитет постановил.
— Ты что, хлопотала?
— Да, — кивнула Ружана, — я сохранила бумаги. Потом у нас же были свидетели… Но тебе я не хотела говорить раньше времени. Ты не сердишься на меня за это?
И, не дав мне ответить, горячо зашептала:
— Ни о чем не беспокойся, только поправляйся скорее. Слышишь, Иванку?
И вот наступил день, когда исчезли больничные стены. Я радовался всему: первому своему шагу без палки и первой росписи, которую я поставил на деловой бумаге в сельскохозяйственном отделе.
Мы жили теперь на Высокой, Ружана оберегала меня, мой покой, и я от души наслаждался им.
Как-то однажды, в воскресенье, когда Ружана с Ильком ушли гулять, а я был дома один, сквозь открытое окно ко мне донесся шум остановившейся у калитки машины. Послышался голос.
— Здесь живет Белинец?
Я выглянул в окно. Перед домом стоял побывавший в дорожных передрягах, пыльного цвета лимузин с привязанными к крыльям запасными канистрами.
— Здесь, — ответил я невидимому в закрытой кабине пассажиру. — Прошу, пожалуйста.
Хлопнула дверца машины, и из нее вышла женщина в натянутом поверх пальто пыльнике. Я узнал Анну Куртинец.
Завидев меня в окне, она улыбнулась и помахала рукой.
Я побежал к калитке.
— Полдня разыскиваю вас, — сказала Анна, перекладывая, чтобы поздороваться со мной, из правой руки в левую объемистую папку. — Адреса не знала, а разыскать надо было обязательно.
Стремительная, оживленная, она шла по двору к дому своими быстрыми, энергичными шажками, поминутно оборачиваясь ко мне.
— Дайте вас разглядеть, Иване. Вы совсем молодцом! Я ведь и в больницу приезжала, да не пропустили, знаете, медицинские строгости.
— А вы бы настояли!
— Настойчивости, может, и хватило бы, — рассмеялась Анна, — да все-таки порядок создан, чтобы соблюдать его… Ну, а в другой раз не пришлось побывать в Ужгороде: я ведь сейчас на Верховине работаю, в ваших краях, секретарем окружкома.
Вошли в дом.
— Где же Ружана, Илько? — спросила, оглядываясь, Анна.
— Пошли погулять. Если бы Ружана знала, что вы придете!.. Мы часто вспоминаем вас.
— И я вас не забываю… Привет вам от Горули, Рущака…
— Как там они?
— Начинают жить. Строят первое коллективное хозяйство на Верховине.
— Да, мне писал Горуля, — имени Олексы…
— Имени Олексы, — тихо повторила Анна и задумалась. — Знаете, я ведь не верю, что его нет… И, должно быть, никогда не поверю…
Она в волнении прошлась по комнате, потом молча постояла у книжной полки, водя пальцем по корешкам книг, и когда обернулась, ее лицо было попрежнему ясно и спокойно.
— Это не так просто, — продолжала Анна, — менять сложившийся веками уклад жизни. Некоторые товарищи по легкомыслию своему полагают, что если селянин вступил в колхоз — значит он уже отрешился от всего старого и стал новым человеком. Первый шаг — огромный шаг, но все-таки первый. И то, что происходит сейчас в Студенице, — это только начало… А знаете, Иване, зачем я в Ужгороде? — неожиданно прервала себя Анна.
— Нет, — ответил я, настораживаясь.
— Я приехала за вами.
— За мной?
— Да, за вами!
Анна расшнуровала папку, раскрыла ее, и среди бумаг я увидел хорошо знакомую мне зеленую обложку…
— Ваша записка о Верховине, — сказала Анна.
— Откуда она у вас?
— Разыскала в земском архиве… Живому делу незачем пылиться и желтеть среди старых актов и никому не нужных гербовых бумаг.
Несколько секунд я со странным чувством глядел на зеленую обложку записки. Затем машинально начал перелистывать страницу за страницей. Они шелестели под пальцами, но я не видел ни слов, ни строк, и хотя я уже отлично сознавал, зачем пришла ко мне Анна, спросил:
— Чего же вы хотите?
— Я пришла за вами, Иване, — сказала Анна, беря у меня из рук записку и укладывая ее обратно в папку. — Я пришла предложить вам начать работу, о которой вы когда-то мечтали. Верховине нужны агрономы уже сейчас, и не просто агрономы, а преобразователи, способные прозревать будущее и работать для него. Посоветуйтесь с Ружаной, но помните, что время не ждет, оно летит.
67
Март. На Верховине еще повсюду снег, а у нас по-весеннему тепло пригревает солнце.
Четвертый день в нашем доме разброд и развал. Ружана молчалива. Мне искренне жаль ее, и я боюсь этой жалости. Мне было куда легче, когда она протестовала и была раздражена.
По кабинету, не снимая пальто и шляпы, ходит Чонка.
— Разве нет других агрономов? — спрашивает он. — Что это, свет клином сошелся на тебе?
— Свет клином на мне не сошелся, — отвечаю я, сдерживая раздражение. — Не будет меня, будут другие, может быть более достойные, чем я, но как вы не можете понять, что это то, к чему я стремился всю жизнь!
Чонка болезненно морщится.
— Я бы все понял, Иване, если бы не это проклятое письмо…
Речь снова и снова заходит о письме, которое несколько дней тому назад Ружана нашла в нашем почтовом ящике.
«Это тебе, прочитай», — произнесла она дрожащим голосом, протягивая мне вскрытый конверт.
Я вынул из него листок, развернул и подошел с ним поближе к свету.
«Пане Белинец! Лучше не ездите на Верховину. Если вам повезло в Среднем, так не думайте, что повезет и в Студенице. Мы вас предупреждаем. Друзья».
Письмо было напечатано на машинке и опущено в Ужгороде. На миг мне показалось, что это чья-то глупая шутка, но тотчас почему-то представились глаза Матлаха, такими, какими я их видел в корчме в Среднем, и я припомнил, что Горуля и Анна Куртинец уже говорили мне о подобных письмах.