Гангутцы

Ближе к берегу лед слабый. Камни густо чернели на ледовом поле. Думичев прыгал, как акробат.

«Вот дает, старый крот!» Солдаты давно так окрестили Думичева за ловкость, с какой он проникал в любую щель при поисках мин.

У берега Думичева нагнал и пошел с ним рядом Репнин. Думичев покосился на командира:

— Эх, товарищ лейтенант! Отнимаете у Сергея Думичева историческую славу.

Репнин усмехнулся и промолчал.

— «Был он славный паренек», — запел Думичев, но Репнин одернул его:

— Отставить! Смотреть внимательнее!

У берега мин не нашли. Наткнулись на ряды колючей проволоки. Последний десяток метров перед проволокой Репнин преодолел, как бегун на финише, обойдя Думичева на полкорпуса.

— Резчики — вперед! — по привычке скомандовал Репнин.

Сапер с длинными ножницами и двое откидывающих — так называют бойцов, которые бесшумно отводят в стороны разрезанную проволоку, — выступили из колонны вперед.

— Отставить! — передумал Репнин. — Дайте сюда ножницы.

Он лег на спину, метровыми ножницами зажал виток проволоки. Ножницы бесшумно перекусили металл. Думичев крякнул от зависти — ловко работал командир. Все происходило, как в бою, только маскировочного халата не было на Репнине.

Но проволока вдруг раскатисто зазвенела, и звон этот ударил саперов по сердцу: на фронте это могло стоить им жизни..

А прозевали двое откидывающих — они поздно подхватили концы проволоки.

— Будете ловить ворон — взыщу! — Репнин зажал лезвиями следующий виток.

Взвод шел через проделанный в проволочном заграждении проход.

Репнин взобрался на высокий гранитный валун, достал карту, сверился с часами и в квадрате бухты Тверминнэ пометил: «22 марта 1940 года, 11 часов 14 минут».

Дул с моря ветер. Сквозь клочковатые облака скупо светило солнце. Репнин оглянулся на берег. Есть ли там кто в лесу? И какова будет эта первая мирная встреча со вчерашним врагом?..

Война продолжалась недолго и не смогла настолько ожесточить Репнина, чтобы он забыл истину, известную каждому школьнику в нашей стране: по ту сторону рубежа у нас больше друзей, чем врагов. Со школьной скамьи, с тех пор как Репнин смог самостоятельно прочитать: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — он каждой своей кровинкой впитал братское доброе чувство к другим народам. Он привык с уважением относиться к истории и к жизни других стран и, проведя зиму на финском фронте, решил — он будет изучать историю Финляндии. Судьба финского народа казалась ему трагической. Трудолюбивый и вольный по своему характеру народ обманут, ослеплен и закабален, причем закабален хитро, задавлен иностранцами. Финны дрались жестоко. Репнин много об этом думал, ему казалось, стоит откровенно поговорить с людьми, простыми рабочими, с финскими крестьянами, и они поймут, кто им друг, а кто настоящий враг. Он ожидал встретить таких людей на Ханко, ожидал разговоров, споров…

Но сейчас, на пороге неведомой земли, встретившей его столь враждебно, Репнин внезапно, больше чем на фронте, почувствовал себя фронтовиком. В нем заговорил человек поколения, которое росло под ежедневной, ежечасной угрозой нападения. Впереди — опасность. Надо быть все время начеку.

Прежде чем идти дальше, Репнину захотелось еще раз оглянуться на близких, родных солдат, на товарищей, оставшихся там, на ледовом аэродроме. Репнин снова повернулся к заливу. Самолеты — далеко, их не видно за торосами и островками. А ведь там, на ледовом аэродроме, где суетился комендант, встречая пехоту, там, пожалуй, сейчас Большая земля.

Солдаты вступали на Гангут один за другим — молча и даже торжественно. Славные люди: орловцы, куряне, уральцы — все, с кем три месяца не расстается Репнин. Все они стоят на гангутской земле.

«Построить и поздравить?..»

Но Репнин сдержался.

— Колонной по одному — за мной!

Морозило. Солдаты опустили шерстяные подшлемники. Повизгивали лыжи на нетронутом, жестком насте. Вошли в лес; чем дальше от берега, тем он глуше, темнее. Ветер будто опасался сюда залетать. Сосны, ели, даже березы стояли под снегом недвижно, словно неживые.

— Тук-тук-тук… — дробно застучало и покатилось по лесу.

— Тьфу, сатана! — Думичев вздрогнул. — Дятел! Как из «Суоми» бьет… Разрешите запеть, товарищ лейтенант?

— Не разрешаю!..

Репнин приказал рассыпаться в цепь и, прочесывая лес, идти к шоссе.

У шоссе Репнин разделил саперов на три группы. Одна проверяла снежное полотно дороги, покрытое узорами автомобильных шин, следами лыж, полозьев и множества ног. «Похоже на массовое переселение», — подумал Репнин, догадываясь, почему так пустынен полуостров. Две другие группы шли на флангах, за обочинами шоссе.

Думичев выдвинулся вперед на левом фланге.

— Товарищ лейтенант, скорее! — Думичев сошел с лыж и опустился на колени.

Под прозрачной ледяной коркой темнела тонкая, едва заметная жилка.

«Провод, — нагибаясь, определил Репнин. — Близко должен быть фугас».

Думичев достал из кармана полушубка кривой нож с наборной костяной ручкой и осторожно, как хирург живое тело, вскрыл снежный пласт.

Под коркой находилось полое пространство, а ниже мокрый, мартовский снег, на котором, как на дне футляра, лежали два провода. В желтой резиновой рубашке, они казались длинными червяками, убегающими то ли в лес, то ли в сторону шоссе.

Думичев быстрыми, чуткими пальцами отделил провод от провода и вопросительно глянул на командира: влево идти или вправо?

Репнин кивнул: «вправо», а солдатам на полотне дороги крикнул:

— Идите вперед! Мы вас догоним.

Саперы ступали по дороге медленно, шаря впереди себя металлочувствительной антенной и ожидая сигнала из наушников.

Думичев же усердно взрезал снег; он прошел уже на коленях через канаву, вскарабкался на шоссе, переполз до его дальней бровки и снова спустился в канаву, потом на поле — белое, холодное, оставляя позади узкий желобок с двумя желтыми проводами. Метрах в десяти от дороги Думичев выпрямился и вытер пот.

— Устал, Сережа? — спросил Репнин, готовый поставить на место Думичева другого сапера.

— Коленки застыли, — признался Думичев, похлопывая руками по промерзшим солдатским штанам.

Он нагнулся, но тут же вскочил и, проваливаясь в снегу, побежал.

Он увидел нору, прикрытую ветками, похожую на волчью яму. Нора оказалась глубокой и наклонной, стенки ее сужались книзу, и оба провода тоже вели вниз.

Думичев сбросил полушубок и полез в нору. Он скатился бы кубарем по скользкому лотку, не окажись под рукой ножа. Думичев всадил нож в промерзшую землю у края норы и почти повис на нем, виновато глядя вверх, на товарищей.

— Держи, Сережа! — саперы догадались бросить ему веревку.

Думичева осторожно спустили на дно. Он почувствовал под ногами что-то твердое и острое. Он стоял на груде гранитных обломков. Провода скрывались под этой каменной грудой.

— Камнемет, товарищ лейтенант!

Про камнеметы саперы слыхали еще на фронте. Отступая, финны оставляли эти нелепые сооружения возле дорог, а поблизости, в лесу, диверсанта-стрелка. Как только на шоссе появлялась пехота, диверсант замыкал цепь, электродетонаторы взрывали на дне камнемета фугас, и гранитный град низвергался на дорогу. Шуму много, но толку мало. Зато разминировать такую штуку чертовски сложно, того и гляди сам превратишься в снаряд. Отъединишь провода, а там на дне окажется еще нажимной взрыватель, хитроумно соединенный с каким-нибудь камнем.

Думичев осторожно разбирал камни.

Репнин приказал саперам отойти и залечь.

Саперы легли полукругом на снегу. Смотрели на брошенный Думичевым возле норы полушубок, на перерезанные желтые провода, на веревку, убегающую в черное жерло. Прислушивались.

Репнин коченел, но старался не двигаться! Ему казалось, что снег под локтями хрустит слишком громко. Он представлял себе, что делает сейчас Думичев… Вот он берется за камень, тужится, тяжеленько ему… Руки-то у него — только на баяне играть. Куда он складывает камни? По склону лотка? Не посыпались бы на него!.. Репнину мерещились даже шорохи, сопение, но со дна норы долго не доносилось ни звука.