Гангутцы

А про тебя тогда — ни слуху ни духу. Я думал — ты или на Севере, или на Дон воевать подался. Помнишь, тянуло тебя в родные края?..

Первый раз я про тебя услышал от Катюши, от дочки Белоуса. А второй раз — по радио, из приказа товарища Сталина. Только опять вперед забежал, так самое главное могу и пропустить.

Врачи завезли меня в Алма-Ату, к знаменитому хирургу, который сам без ног, чтобы решить — резать мне ноги или оставить. И вот, представь себе, Борис, чего только война с нами не делала, какие только встречи нам не уготовила. Привозят однажды к нам в палату Леонида Георгиевича Белоуса, который учил тебя летать. Оказывается, после Ханко он командовал полком на Ладоге, прикрывал с воздуха „Дорогу жизни“ и в боевом полете обморозил ноги. Только он это скрыл, продолжал летать, спал не раздеваясь — и погубил себя. Романенко, командира дивизии, помнишь, что до войны у нас на Ханко служил? Ему врач нажаловался, он прилетел на аэродром и заставил силой снять с Белоуса унты. Опоздали — уже началась гангрена, его самолетом доставили к нам в Алма-Ату. Нина Архиповна с ним, жена, и Катюша, нашего орленка возлюбленная. Уж я с ними душу отвел. Всех помянули. Про тебя узнал, что ты под Ленинградом подвижным дивизионом командовал, и рыжий Желтов с тобой был, и Щербаковский. Только начальником штаба не Федор Пивоваров, а кто-то другой…

Затосковал я больше прежнего. Да тут еще Катюша мне все нутро вывернула. Смотрю на нее, слушаю, как она про орленка вспоминает, плачет, говорит — ранили его в Сталинграде, а там след потеряла… Любовь у них такая, Борис, что хоть и не молодые мы, а позавидуешь. А моих-то — все нет. Я же их только после войны нашел, когда поехал на курсы учиться. А тогда — мучился, думал — погибли на „Сибири“. А тут Белоусу ногу отрезали. Думаю, и мне будут резать. Кому я нужен без ног? Тошно стало. Лежу — света не вижу и говорить ни с кем не хочу.

Самым сильным среди нас оказался Леня Белоус. Сам без ноги, а меня утешает. „Я, говорит, и с одной ногой летать буду“. Лежу — лица его не вижу. Да и что на его лице прочтешь, только по глазам можно определить, что он думает… Потом Белоусу вторую ногу отрезали, выше колена… Мы всей палатой ночи не спали. Смотрим на его койку, а он молчит. Молчит, молчит, жена с дочкой придут — молчит. Но стоит жене опоздать — ругается, ни одну сестру к себе не подпускает. Понимаешь, Борис, кажется ему — бросили его. Одному, без семьи, страшно. А я-то лежу один?.. Потом сделали Белоусу протезы, он и пропал. Он, помнишь, еще в финскую из госпиталя убежал, когда лицо изуродовали. И тут сбежал. Сел в поезд без билета и без пропуска один и укатил в Ленинград.

Значит, я неправильно его понимал. Ты всегда меня называл железным, а Белоус — сильнее, куда сильнее. Молчать он молчал, на жену сердился, если не приходила, но страха в нем не было. Куда сердце звало его — туда он без ног да с таким страшным лицом и отправился. Мы все в палате, тяжелые больные, после этого выздоравливать стали. Меня в то время отправили в Башкирию, занесло в глухую деревушку. Я тут же написал тебе письмо в Ленинград, но тебя в Ленинграде уже не было — на запад пошел. А через какое-то время включаю радио и слышу в приказе Верховного Главнокомандующего — „подполковник Гранин“. Будто мне приказ, будто я у тебя НШ, а не другой офицер… Больно мне, Борис, что и теперь не я твой НШ…

Ты гнал фашистов с нашей земли, а я в это время учился ходить на костылях. И все же скажу тебе, что ты и Белоус — оба вы меня на ноги подняли. Получил я от жены Белоуса письмо, короткое. Но в конверте — статья из „Летчика Балтики“. Все там точно описано. Белоус пробрался в Ленинград, его встретили друзья-гангутцы. Спрашивают, что будет делать. А он ответил, как в госпитале нам иногда говорил: хоть сторожем — только на аэродром. Друзья посмотрели, как он протезами двигает — правой, левой. „Летать, говорят, будешь, только надо новые протезы заказать“. Командующий на его рапорте написал три слова: „Ввести в строй“. А товарищи построили для Белоуса в Кронштадте на Бычьем поле шалашик возле старта, чтобы поближе быть ему к самолету, и стали обучать на учебных, а потом и на „Лавочкине“.

Прочитал я все это и думаю: „Эх, мне бы попасть к такому командующему, чтобы на моем рапорте написал: „Ввести Федора Пивоварова в строй““. У Белоуса ведь обе ноги отрезаны, на протезах он, а уже в воздушных боях побывал. Так мои же ноги на месте, только переломаны. Был бы ты, Борис Митрофанович, рядом — давно бы меня на ноги поднял!.. Поверишь, Борис, отбросил я костыли, стал учиться ходить с палочкой, так с палочкой и пришел к председателю окружной военно-врачебной комиссии и упросил признать Федора Пивоварова годным к бою. Назначили меня на Черноморский флот. Спешу — думаю, успею хоть к концу войны повоевать. Но пока доехал до флота, наши даже Румынию и Болгарию без меня освободили.

Увидел я как-то под Севастополем боевой тральщик „Арсений Расскин“ — ходит там такой корабль в честь погибшего на Черном море нашего гангутского комиссара. И потянуло меня снова на Балтику, к друзья-гангутцам. Но служба есть служба. Я хотел на Балтику, а мне приказали вспомнить курсантские годы и засесть за учебу. Странно сидеть в классах и по учебнику разбирать наше житье-бытье на Ханко, на Хорсене, наши ошибки и уроки. Жаль, потонули те схемы-карты, что составляли мы в своей „академии“ на Хорсене. Пригодились бы они нашим академикам теперь.

Пришлось взглянуть на весь наш путь со стороны, и скажу тебе, Борис, прямо: воевали мы здорово, но и ошибались немало. И если снова придется взяться за оружие, многое будем делать умнее. А людей таких, как на Гангуте, я всегда мечтал бы видеть рядом с собой — и в мирной жизни и на войне.

Теперь я служу на северных рубежах. Со мной и семья.

Как служишь ты? Не вспомнил ли ты курсантские годы? Все теперь учатся: учится моя дочь, учатся „дети капитана Гранина“. Дошло до меня, что орленок Берлин штурмовал, был уже капитан-лейтенантом. Жаль, не знаю, нашла ли его Катюша. Раз любят, наверно, нашли друг друга. Вот нашел же я тебя, друга моего! А Борис, наш крестник, сын отряда, уже, наверно, в школу ходит?.. Он где-то от тебя поблизости живет. Так и жду: придет в один прекрасный день в часть ко мне матросом сын отряда Борис Александрович Богданов!.. Придет, я ему все про все расскажу, и про отца, и про Белоуса; про всех товарищей наших — погибших и живых, чтобы помнил он, в каком пекле родился и на какой земле рос. И синюю книжечку покажу, „памятку“ нашу, — помнишь?.. Нет, ему, пожалуй, подарю, не пожалею. Пусть хранит традиции Гангута.

Ну, будь здоров, а то расписался я на всю ночь. Правда, ночь у нас полярная, долгая, но дела и без писем хватает. Жду твоего ответа. Кланяются тебе и Марье Ивановне моя дочка и вся моя семья. С хорсенским приветом. Твой друг Федор».

Гранин долго сидел над письмом. Он думал о верных друзьях, далеких и близких, о жизни прожитой и жизни впереди.

1952–1959