Страница 20 из 25
Весь вечер и всю ночь казаки и гусары собирали оружие и вывозили раненых из дефиле.
2-й австрийский полк был уничтожен. Наступление австрийцев остановилось, и пехота в Заболотье спокойно закончила мобилизацию и стала отходить к Комарову. Там собирался армейский корпус.
Пять дней простояли казаки и гусары в окрестностях Томашова. Каждый день у них были стычки то с конницей, то с пехотой. Противник усиливался против них. Вся армия Ауфенберга наконец обрушилась на N-скую кавалерийскую дивизию, и она начала отходить.
Карпов с донцами прикрыл её. Он вспомнил уроки истории, бессмертную платовскую лаву, которою Платов сокрушал французов, и применил её теперь, в век пулемётов, скорострельных пушек и аэропланов. Семь суток почти не рассёдлывали, семь суток не спали и толком не ели, но зато и армия Ауфенберга подавалась эти семь суток, едва делая по восьми вёрст в сутки. Было, как при Платове.
Жаркий июльский полдень. Сотня Траилина спешилась и залегла по опушке леса. Казак лежит от казака далеко, шагов на тридцать. Два взвода в лесу, два взвода в версте вправо у фольварка Чертовчик. Там же и толстый Ильин с пулемётами. Вёрстах в двух показывается австрийский эскадрон на вороных лошадях. Четыре белые лошади чётко рисуются в его рядах. Он долго стоит во взводной колонне, как бы приглашая казаков атаковать себя. Но казаки уже знают, в чём дело. За эскадроном стоят австрийские пулемёты и рассыпана австрийская пехота — это ловушка. Никто не идёт атаковать эскадрон, и он медленно уходит, подставляя свои фланги, отчётливо рисуясь на фоне зелёного леса.
Из кустов появляется жидкая патрульная цепь. Она долго идёт и доходит почти до казаков. Сзади ползёт колонна.
И вдруг — тах, тах — срывает два резких выстрела ильинский пулемёт и начинает трещать, осыпая колонну пулями. К нему пристраивается другой, по всему широкому фронту начинают стрелять казаки, вправо и влево, охватывая фланги колонны, бьёт третья, пятая и вторая сотни. Австрийские дозоры бегут назад, колонна ложится, выезжает артиллерия, австрийские полки строятся поротно, высылают цепи, и по всему громадному фронту, захватывая леса и селения, гремит бой. Медленно, цепь за цепью, подаются вперёд австрийцы, падают под меткими выстрелами казаков, которые вдруг появляются на флангах. Австрийцы разворачивают новые полки, и армия стоит и ждёт результата.
— Агафошкина уберите, братцы, убило его, — кричат по фронту.
— Сейчас. Семёнов, тебя в руку, что ль? Передай, милой, патроны, мои кончаются.
— Третья отходит уже, отходить нам, что ль.
— Погоди, вон тому пучеглазому в морду запалю.
— Эх, не попал! i
— Я, братцы, офицера свалил.
— Глянь, ещё орудия подвезли.
— Кабы знали они, что нас и всего-то двадцать человек!
— По воробьям из пушек.
— Эх, кабы нам артиллерию! Прописали б!
— Отходить по одному к коням! Командир приказал.
Траилин идёт последний, сопровождаемый трубачом. Австрийцы долго бьют по пустому месту, но постепенно стрельба стихает. Патрули осторожно ползут вперёд. Там, откуда стреляли, никого. Несколько гильз, окровавленные тряпки да примятая трава.
Австрийцы идут вперёд, но уже настали сумерки и страшно идти в темноту леса. Полки становятся на ночлег.
А ночью то тут, то там загорается перестрелка. Мерещатся, а может быть, есть и на деле пешие и конные люди.
Лицо Карпова стало худым и чёрным от загара, в бороде и на висках засеребрилась седина. Только он соберёт полк, отскочит с ним вёрст на пять, как уже снова стоит над картой и даёт новую задачу.
— Хоперсков с первой сотней и двумя пулемётами к деревне Козя-воля. Там спешитесь. Вторая сотня по опушке Лабуньского леса, третья займёт с двумя пулемётами шоссе у Лабуньки, четвёртая у Чертовца, пятая по лесу до ручья Чёрного, шестая при мне.
На двенадцать вёрст раскинулись сотни и ждут. Тёмная августовская ночь сменяется ясным утром, блестит роса на вновь зацветших клеверных полях, чётко рисуются блестящие скирды, и опять со всех сторон ползут австрийцы, и опять лопаются шрапнели и стучат пулемёты.
Другие полки дивизии с конными батареями ушли далеко в какой-то набег, казакам Карпова приказали быть при пехоте и прикрывать её, а пехота ещё только собиралась и была в сорока вёрстах от места боя.
Каждый день были потери, маленькие, незаметные потери, о них не стали бы говорить в пехоте, где люди сразу гибнут тысячами, — два убитых, восемь раненых, пять убитых, двадцать раненых, никого убитых, два раненых, но они были каждый день, и когда наконец пехота вышла вперёд и Карпов собрал свой полк, он не узнал его. Вместо полных пятнадцати и шестнадцати рядов в нём было по восемь и по девять, половина полка полегла на полях Холмщины. На месте старых бравых казаков местами стояли молодые люди, совсем незнакомые, непохожие на казаков, в неловко пригнанном обмундировании и снаряжении, несмело сидящие на лошадях. Особенно много таких было у энергичного и предприимчивого Каргальскова, командира третьей сотни.
— Это что за люди? — недовольным голосом спросил Карпов.
— Добровольцы, господин полковник, — отвечал Каргальсков.
— Откуда?
— Сами приходят. Хорошие люди, местные крестьяне и дерутся отлично. Не хуже казаков. Местность отлично знают, проводниками, переводчиками служат. Коноводам и кашеварам помогают. Им всё равно деваться некуда. Деревни их заняты, дома пожжены или разорены, вот они и пристали к нам.
— Да верные ли люди?
— Верные. Поручиться за них могу.
Карпов махнул рукой. Жутко и больно ему стало на сердце. И месяца нет, что война идёт, а уже половины полка, его учёного, славного полка которым он так любовался в день выступления в поход, не стало!
XXIV
Была днёвка. На дворе господского дома, в котором стоял штаб полка Карпова, толпились крестьяне, поляки и евреи. Все с мелочными основательными и неосновательными претензиями. Тому за курицу не заплатили, у этого овёс взяли, не спросив, одного толкнули, другого обругали. Кумсков потный и красный, сбился с ног, разрешая, удовлетворяя и просто прогоняя.
— Ты, пан, погоди, твоя речь впереди, — говорил он, останавливая лезшего к нему седого морщинистого старика в белой свитке.
— Ой, пан! Вшистко знищено! Жолнержи були, вшистко забрали!
— Постой, постой, пан. Какие жолнержи? Было у них тут червоное? — показывал Кумсков на ноги.
— Ни, пан. Не казаки, а так жолнержи.
— Ну, вот видишь, а ты к нам лезешь. Не иначе, господин полковник, — обратился он к Карпову, стоявшему на крыльце, — как нам придётся взять переводчика. Разрешите к Каргальскову послать, у него много добровольцев, пусть пришлёт хорошего. А то трудно с ними.
— Ох уже эти добровольцы, — проговорил Карпов. — Кто их знает, что за люди, а, может быть, среди них и шпионы.
— Нет, господин полковник, славные люди. Каргальсков их хвалит, и казаки их одобряют.
— Да что казаки! Казаки — простодушные. Долго ли их обмануть. А впрочем, пошлите. Нам, пожалуй, и правда не вредно иметь при штабе одного поляка. И мне покажите.
Под вечер, когда на дворе было тихо и Карпов смотрел, как чистили его лошадей, во двор вошёл есаул Каргальсков. Сзади него шёл юноша лет восемнадцати, с чистым лицом, в фуражке, сдвинутой на затылок. Из-под козырька выбивалась задорная чёрная прядь волос. Ни усов, ни бороды не было на прекрасном лице. Серые глаза смотрели смело. Юноша был одет в чистую казачью рубаху с погонами, при шашке, патронташе и винтовке, шаровары были новые, сапоги хорошо вычищены. Выглядел он молодчиком и сразу обращал на себя внимание, но под его прямым пронизывающим взглядом Карпов невольно потупил глаза и подумал: «Какое отталкивающее выражение у этого красивого поляка».