Фарфоровый

— Я думал, Клэр, ты догадываешься, — я посмотрела на него. На глубине его глаз плескались... любовь? Нежность? Обожание? И тут я поняла. Предмет его детской влюбленности — я. Легче мне от этой мысли не стало, но горечь и ревность исчезли.

— Робин, тебе всего четырнадцать, и твоя ребяческая влюбленность скоро пройдет. Обещаю, — я обняла его, погладила по макушке. Он был таким милым, таким родным, что сердце болезненно сжалось.

Он вдруг ловко вывернулся из моих объятий и встал со скамейки.

— Я ведь знаю, Клэр, ты любишь меня как ребенка. Ты все еще видишь во мне того маленького мальчика, с которым однажды познакомилась во дворе. Мне жаль, Клэр, но я больше не могу быть тебе младшим братиком. Я вырос, и перестал относиться к тебе, как к старшей сестре. Я не могу не любить тебя, Клэр, ты слишком взрослая, слишком красивая, слишком родная, моя, понимаешь? — Робин взглянул на меня своими печальными глазами, развернулся и пошел прочь.

Я сидела, обхватив голову руками. Слез не было — только отчаянная, бесконечная пустота. Тем же вечером я набрала его номер — он не взял трубку. А уже через пару дней я снова улетела заграницу.

* * *

Я отправилась в длительную поездку по разным странам, возвращаясь в Англию за четыре года всего несколько раз на короткие промежутки времени. С Робином я не виделась — сначала я еще звонила ему, пыталась как-то поговорить, но, так и не получив ответа, оставила эту затею. В конце концов, случилось так, как я и предполагала — он вырос, и это принесло с собой много трудностей. Мы не могли быть вместе, просто не должны были — да и в любом случае, во время нашей последней встречи ему было только четырнадцать. Постепенно горечь превратилась в светлую грусть — теперь я с легкой, печальной улыбкой вспоминала минуты, проведенные с ним...

Помню, как я, уже окончательно вернувшись в Англию, прогуливалась по городу. Стояла прохладная весенняя погода, дул игривый ветерок, и у меня на душе было радостно и спокойно. По дороге я зашла в кафе. Заказав, я выбрала уютный угловой столик и села. Признаться, я не сразу заметила его — он сидел, отвернувшись к окну, его лицо отражалось в стекле, и я стала наблюдать за ним. В его глазах мелькало отрешенное выражение, он словно размышлял о чем-то. Потом он развернулся, рука его потянулась к лежащей на столе ручке, и он стал что-то быстро строчить в блокноте. Я стала рассматривать его лицо — оно почти не изменилось, все те же пухловатые губы, курносый нос, мультяшные зеленые глаза, разве что черты по-взрослому заострились. Расстегнутый ворот рубашки открывал взгляду крупную шею. Поверх была накинута легкая драповая куртка.

Он продолжал что-то записывать, его пальцы сжимали ручку — такие знакомые, так часто обнимающие меня, держащие за руку... Робин. Родной, милый, нужный до чертиков. Он вдруг поднял на меня глаза, и от его по-детски чистого взора, такого же, как и четыре года назад, у меня все внутри перевернулось. В его взгляде не читалось и капли упрека, недовольства, злости — только бескрайняя печаль. Я и не заметила, как ноги уже сами несли меня к его столу. Я села напротив, продолжая в упор смотреть на него.

— Здравствуй, Клэр, — наконец выдавил он неожиданно хриплым голосом. Голос его тоже практически не изменился, если только стал еще бархатнее, еще мягче.

— Здравствуй, Робин, — ответила я. — Как жизнь? Я только что вернулась из деловой поездки, — я не знала, зачем говорю ему все это.

— Я в порядке, — сказал он, и мне показалось, что он уже давно пытается убедить в этом себя. — Знаешь, Клэр, я много думал о нас, а потом вдруг решил записать все, всю нашу историю. И я как раз закончил только сейчас. Вот, держи, — он протягивал мне тот самый блокнот, поддавшись какому-то неизвестному мне порыву, и я, сама не понимая, отчего, приняла его. — Я хочу, чтобы ты увидела нашу историю моими глазами. Прочувствовала ее так, как чувствовал я. И если она действительно окажется тебе дорога, позвони мне. — Робин встал и уже хотел было идти. Я удержала его.

— Робин, прошу тебя, останься. Нам надо поговорить.

— Нам не о чем с тобой разговаривать, Клэр, если я тебе безразличен. Сначала прочитай то, что я дал тебе, а потом... — он вдруг прерывисто выдохнул, развернулся и вышел из кафе. Я смотрела ему вслед и беззвучно плакала.

Тем вечером я, только переступив порог квартиры, села за чтение. Слезы полились снова, а я и не пыталась остановить их, не пыталась сдержать себя. Я читала нашу с Робином историю, записанную его рукой, его неровным мальчишеским почерком. Историю его любви ко мне — детской привязанности, постепенно превратившейся в искреннее, нежное чувство. Я читала его тетрадь всю ночь, по несколько раз пересматривала некоторые страницы... Я и представить себе не могла, что его чувство ко мне может оказаться настолько сильным, настолько безудержным, неподвластным разуму. Я вспомнила свои слова про ребяческую влюбленность, и мне вдруг стало неприятно и стыдно за саму себя — как могла я так поступить с Робином? Как могла я предать его? Я не находила ответы на эти мучившие меня вопросы, и, едва только за окном забрезжил рассвет, набрала Робину.

— Я думал, ты уже не позвонишь, — сказал он вместо приветствия, и от звука его голоса мне вдруг стало радостно на душе. — Я буду там же, где мы виделись вчера, через час.

Когда я подъехала, Робин уже был там — я заметила его в окно и помахала рукой. Он улыбнулся в ответ, и у меня за спиной от его улыбки словно выросли два выносливейших крыла. Я зашла в кафе, села рядом с ним, и какое-то время мы просто смотрели друг на друга. А потом я выдохнула:

— Как же мне тебя не хватало, Робин.

Мы одновременно потянулись друг к другу, столкнулись губами — и в следующую секунду я почувствовала его губы на своих. Я обняла его, отвечая на поцелуй. Мы все целовались и целовались, не обращая внимания ни на шикающих посетителей, ни на нетерпеливых официантов. Мы слишком долго ждали этого, слишком долго к этому шли. И все-таки нам пришлось оторваться друг от друга, потому что воздух в легких предательски закончился, и тогда я прошептала:

— Как же я люблю тебя, малыш.

И ответом мне была солнечная улыбка и его нежные губы на моих.

07.04.2015г