Страница 60 из 94
С посланцами резидента обращались не то как с пленными, не то как с подозрительными гостями. Памусук поднялся вместе с ними в соппо и молча указал на крытую боковую галерею в большой хижине, пересечённой внутренними столбами.
— Спроси, когда он соберёт людей для разговора, — сказал Шакиру Эдвард.
Шакир тихо переговорил с памусуком. Эдвард понял только одно слово: «палавер». На всех малайских наречиях это слово, усвоенное от давних пришлых гостей, португальцев, обозначает совещание, публичный разговор.
— Он ещё не хочет собирать людей на палавер, — сказал Шакир.
Памусук, должно быть, хотел подготовиться. Шакира с Эдвардом оставили в соппо. За перегородкой из гладких тёсаных столбов Эдвард разглядел большое внутреннее темноватое помещение. На полу блестели медные тарелки и трубы гамеланга — праздничного оркестра. Оружие висело по стенам, древние чёрные барабаны, связки полых бамбуковых трубок. На некоторых были вычерчены письмена — это висели по стенам старинные баттайские рукописи на древнем языке, целые книги, написанные кончиком криса на стенках прочной бамбуковой трубки или на тонком белом листочке древесной коры. В соппо пахло сушёным табаком и душистой смолою.
Эдвард сел, утомлённый. Он хотел собрать мысли, подумать, чту он скажет на собрании всего кампонга.
«Люди племени Батта! Белые не хотят вам зла! Сажайте табак и кофе, — и белые повезут вам хлеб и рис.
Не трубите в рог войны, не учите своих детей ненависти к оранг-пути… Белый туван-бесар, большой начальник, хочет мира и дружбы с вами…»
Кто-то почти бесшумно и ловко, как рысь, взобрался по угловому столбу и прижал нос к жердям переборки.
Это был старик, седой и почти голый.
Эдварда рассматривали, как белую лисицу или как обезьянку редкой породы.
Весь день Эдвард ждал, что за ним придут и памусук откроет палавер. Но никто не приходил.
К вечеру им принесли большую чашку риса с перцем и зелёной приправой. Потом в кампонге зажглись огни. Семьи шумели вокруг костров, резво бегали дети, перекликались воины.
Эдвард видел издали тёмные лица, освещённые огнём. У баттаков были прямые и чёрные, как у всех малайцев, волосы, небольшие широкие носы и свирепые, развёрнутые ноздри. У мужчин, расписанных к бою, красные полосы пересекали лоб и собирались в звёзды вокруг глаз. Люди племени Батта были светлее, стройнее и выше, чем малайцы приморской полосы.
Костры горели до поздней ночи.
Воины уснули у костров, не складывая на землю ни сумпитанов, ни копий.
Эдвард, наконец, уснул, накрывшись плащом. Шакир тоже задремал, уткнувшись лицом в сноп соломы.
Ночь уже серела, когда Шакир вдруг подполз к Эдварду. Шакира трясла лихорадка.
— Ты видишь, туван?… Погляди, туван, ты видишь?…
Эдвард сел, с трудом пересилив сон, и осмотрелся.
Что это? Ночь или рассвет?… Небо бледнело над тёмной котловиной, и по краям гор, различимые с трудом, проступали полосы горных террас. Тёмная лавина выползала из седловины между двумя горами, свёртываясь змеёй, заворачивая вниз, соскальзывая с террасы на террасу.
Первый понял Шакир.
— Это войско!… Солдаты! Туван-бесар!…
Шакир сполз вниз по столбу и увлёк за собой Эдварда:
— Бежим, туван!… Нас сочтут изменниками.
— Что ты, Шакир! Не может быть, чтобы…
— Молчи, туван!
Шакир потащил Эдварда мимо костров, мимо спящих людей и сонной стражи.
— Они подумают, что это мы вызвали войско… Бежим скорее, туван!
Брызнуло солнце, и тёмная лавина на склоне горы стала отчётливой, понятной: султаны, кивера, сине-зелёные мундиры — конные солдаты.
— Белые!… Оранг-пути!… — ужасный крик поднялся по кампонгу.
Эдвард с Шакиром пробежали по брёвнам, доверчиво оставленным с вечера, через глубокий ров, и нашли своих лошадей, стреноженных за оградой.
Шакир разрубил верёвку, связывавшую ноги коней.
— Бежим, туван!
Они поскакали.
Рёв раздался позади. Их увидели с крыши.
— Скорее, туван!
Шакир привстал в стременах; лицо у него потемнело, глаза сузились.
— Обман!… Мата-нингу!… — стрелы засвистели мимо; одна пролетела близко, у самого уха Эдварда.
— Мата-нингу!… Измена!…
Это целились в Шакира. Он обманул, оранг-менанг, обманул братьев-баттаков, завёл к ним белого, а ночью тайными знаками они вызвали всё войско белых.
— Обманул оранг-менанг!… Продался белым!…
Стрела — длинная, с петушиными перьями, вонзилась в круп Эдвардова коня; конь рванул вбок и задней ногой осел в волчью яму. Конь выбыл из строя.
— Садись на моего, туван!
— А как же ты, Шакир?
— Садись, туван, я не отстану от тебя.
Шакир соскочил, Эдвард сел на его коня.
— Скорее, туван!
Шакир бежал рядом.
— Я не отстану от тебя!… Я встречу их как надо, гостей от туван-бесара.
Шакир весь вытянулся вперёд; лицо у него застыло; он сжимал в руке короткий крис с волнистым лезвием.
— Я встречу их как надо, туван.
Эдвард летел вперёд. Он скакал прямо на головной отряд голландского войска.
Он уже ясно видел строй коней, отдельных солдат. Кони топтали зелёные всходы риса; вода светлыми фонтанами брызгала из-под копыт.
Впереди скакал офицер, худой, светлоусый.
«Де Рюйт!…» — Эдвард узнал майора.
— Майор!… — сломавшимся, отчаянным голосом закричал Эдвард. — Остановитесь, майор!…
Де Рюйт, не глядя, скакал наперерез.
— Что вы делаете, майор!…
Де Рюйт только слегка замедлил ход своего коня.
— Приказ резидента! — крикнул де Рюйт.
— Остановите своих людей, майор!…
— Уходите отсюда, менгер Деккер! Вам тут нечего делать.
Де Рюйт скакал мимо. И тут Шакир неуловимой тенью метнулся вперёд, привскочил кверху и, не достав, до сердца, на лету распорол майору левый бок.
— А-а!… дьявол! — крикнул де Рюйт, хватаясь за бок. Кровь окрасила пальцы майора и тёмную ткань мундира.
— Это тебе за туван-бесара! — крикнул Шакир и тут же упал, подмятый всей лавиной конного войска, спускающегося с горы.
Деревянная ограда кампонга разлетелась в двух-трёх местах от ручных бомб. Кампонг сразу запылал с трёх концов.
— Белые!… Белые!…
Вой поднялся в хижинах: отряд ворвался внутрь.
Конные рубили наотмашь, вправо и влево, не щадя ни женщин, ни стариков. Огонь летел со стропил, женщины с воем выбегали из хижин, хватали детей. Буйволы метались в дыму, с рёвом проламывали загородки. Мужчины отстреливались с крыш; когда хижина вспыхивала, как факел, — перескакивали на соседнюю и стреляли оттуда.
Солдаты отвечали ружейным огнём. Стрелы тучей ещё летели с крыш, но баттаки уже валились с подожжённых стропил, роняли копья и луки. Недобитых мужчин доставали саблями из обломков их собственных жилищ.
Соппо — дом для собраний и празднеств — солдаты разнесли по брёвнам, медные инструменты гамеланга измяли и раскидали по земле, драгоценные свитки древних рукописей истоптали ногами. Детей и женщин, оставшихся в живых, гнали за ограду. Через час кампонг пылал, как бамбуковый костёр.
Эдвард смотрел со склона холма. В ушах у него шумело, он точно окаменел.
«Ты — изменник!» — сказал он себе.
Вся его жизнь пролетела в эту минуту перед ним от каменных набережных Амстердама, от мальчишеских мечтаний в амстердамской конторе, от первого путешествия в далёкий мир, через годы исканий, до этого дня, когда он стоял здесь, на холме, и смотрел на то, что делали с воинами страны Батта.
«Ты — изменник! — сказал себе Эдвард. — Ты должен был биться на их стороне!»
Он повернул и погнал коня прочь. Горная речка катилась перед ним в лощине по острым камням. Эдвард с размаху бросил коня в переправу, точно шёл в стычку с целым отрядом колониального войска.
«Ты должен был биться на их стороне!»