Тартарен на Альпах

Приходъ альпиниста не разбудилъ ихъ, и самъ онъ безпомощно опустился на диванъ, подавленный вселеденящимъ отчаяніемъ. Вдругъ по отелю разнеслись веселые и громкіе звуки музыки. Странствующіе «musicos», — арфа, флейта и скрипка, — постоянно бродящіе по отелямъ Швейцаріи, забрались въ Риги-Кульмъ и расположились въ прихожей. При первыхъ аккордахъ, нашъ герой ожилъ, вскочилъ на ноги.

— Zou! bravo!… Музыка! Давай ее сюда! — и онъ кидается въ прихожую, растворяетъ настежь двери, тащитъ музыкантовъ, поитъ ихъ шампанскимъ и самъ пьянѣетъ не отъ вина, котораго онъ не пьетъ, а отъ звуковъ бродячаго оркестра, возвратившихъ его къ жизни.

Онъ подсвистываетъ флейтѣ, взвизгиваетъ скрипкой, прищелкиваетъ надъ головою пальцами, кидаетъ кругомъ торжествующіе взгляды, приплясываетъ и приводитъ въ недоумѣніе туристовъ, сбѣжавшихся на шумъ со всего отеля. Подогрѣтые виномъ, музыканты, съ воодушевленіемъ настоящихъ цыганъ, заиграли одинъ изъ увлекательныхъ вальсовъ Штрауса. Альпинистъ оглянулся и увидалъ у двери жену профессора Шванталера, уроженку Вѣны, толстушку съ бойкими глазами, сохранившую всю живость молодости, несмотря на сѣдину, словно пудрой засыпавшую ея голову. Онъ подлетѣлъ къ профессоршѣ, обхватилъ ея талію и, съ крикомъ:

— Э! Живо, берите дамъ! Впередъ, впередъ! — понесся по залѣ.

Сразу все встрепенулось, ожило и закружилось въ общемъ вихрѣ, все затанцовало, вездѣ — въ прихожей, въ гостиной, въ читальнѣ, вокругъ зеленыхъ столовъ. И сдѣлалъ это онъ одинъ, всѣхъ расшевелилъ, разогрѣлъ, воспламенилъ; а самъ, однако же, не танцуетъ больше, запыхавшись на двухъ-трехъ турахъ вальса. За то онъ наблюдаетъ, распоряжается своимъ баломъ, командуетъ музыкантамъ, устраиваетъ пары, просовываетъ руку боннскаго профессора вокругъ таліи старой англичанки, на серьезнаго Астье-Рею напускаетъ самую задорную изъ дочерей перувіянскаго генерала. Сопротивленіе немыслимо. Необычайный альпинистъ обладаетъ какою-то обаятельною силой, которая такъ и поднимаетъ, такъ и мчитъ въ вихрь танцевъ. «Жги, жги!…» Презрѣнія, ненависти — какъ не бывало. Нѣтъ ни «рисовыхъ», ни «черносливныхъ», — всѣ вальсируютъ. Настоящая эпидемія танцевъ охватила весь громадный отель; даже на площадкахъ лѣстницы, до шестаго этажа включительно, вертѣлись швейцарки-служанки, точно деревянныя куклы на пружинахъ.

Пусть непогода злится снаружи, пусть воетъ вѣтеръ, взметая облака снѣга на пустынныхъ высотахъ, до этого никому нѣтъ дѣла, — здѣсь тепло, хорошо, веселья хватитъ до утра.

— Ну, а мнѣ, пожалуй, и на покой пора, — порѣшилъ добродушный альпинистъ, человѣкъ разсудительный, истый сынъ своей отчизны. гдѣ люди быстро увлекаются и еще быстрѣе успокоиваются. Посмѣиваясь про себя, онъ прокрался мимо профессорши Шванталеръ, послѣ тура вальса неотступно пристававшей къ нему съ своими: «Walsiren… dansiren…» — и тихонько удалился съ импровизированнаго бала.

Онъ взялъ свой ключъ, подсвѣчникъ и на минуту пріостановился на площадкѣ перваго этажа полюбоваться плодами своихъ дѣяній, посмотрѣть на умиравшую отъ тоски толпу, которую онъ заставилъ прыгать и веселиться. Тутъ къ нему подошла запыхавшаяся отъ танцевъ швейцарка и, подавая перо, сказала:

— Позвольте просить васъ, mossié, вписать ваше имя въ книгу.

Съ секунду онъ колебался: сохранить или не сохранить инкогнито? Впрочемъ, не все ли равно? Предполагая даже, что вѣсть о его пребываніи на Риги и разнесется по отелю, все-таки, никто неузнаетъ, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ въ Швейцарію. А за то ужь ибудетъ же завтра потѣха, когда всѣ эти «инглишмены» узнаютъ… Служанка не вытерпитъ, разболтаетъ. Вотъ удивятся-то, вотъ пойдетъ говоръ по всему отелю: «Неужели? Онъ… онъ самъ!…»

Эти соображенія пронеслись въ его головѣ съ быстротою звуковъ гремѣвшаго внизу оркестра. Онъ взялъ перо и съ спокойною небрежностью написалъ подъ именами Астье-Рею, Шванталера и другихъ знаменитостей имя, долженствующее затмить всѣ прежде вписанныя; онъ написалъ свое имя и сталъ подниматься выше, не обернувшись даже посмотрѣть на эффектъ, который его имя должно произвести. Въ этомъ онъ не сомнѣвался.

Швейцарка заглянула въ книгу и прочла:

Тартаренъ изъ Тараскона,

а внизу:

П. А. K.

Прочла и, какъ ни въ чемъ не бывало, глазомъ не мигнула. Она не понимала, что означаютъ буквы П. А. К., отъ роду своего не слыхивала ни о какомъ «Дардаренѣ».

Дикій, темный народъ!

II

Когда подъ яснымъ, синимъ провансальскимъ небомъ, въ поѣздѣ, идущемъ изъ Парижа въ Марсель, торжественно раздается названіе станціи «Тарасконъ», любопытныя головы высовываются изъ всѣхъ оконъ вагоновъ, и пассажиры переговариваются между собой: «А, такъ вотъ Тарасконъ… Посмотримъ, что за Тарасконъ такой». Въ томъ, что представляется ихъ глазамъ, нѣтъ, однако же, ничего необыкновеннаго: мирный, чистенькій городокъ, башни, крыши домовъ, мостъ черезъ Рону. Но не это привлекаетъ взоры путешественниковъ; ихъ интересуетъ тарасконское солнце и производимые имъ миражи, поражающіе удивительными неожиданностями, своею фантастичностью, потѣшнымъ неправдоподобіемъ; ихъ интересуетъ этотъ крошечный, чудочный, своеобразный народъ, представляющій собою яркое выраженіе всѣхъ инстинктовъ юга Франціи, — народъ живой, подвижный, болтливый, все преувеличивающій, забавный и до крайности впечатлительный… Вотъ что стараются уловить жадные взгляды пассажировъ поѣзда, мчащагося съ сѣвера къ Средиземному морю; вотъ что составляетъ громкую славу мирнаго городка.

Въ достопамятныхъ разсказахъ, опредѣленнѣе указывать на которые автору не дозволяетъ скромность, исторіографъ Тараскона пытался изобразить счастливые дни маленькаго городка съ его клубомъ, съ романсами, составляющими личную собственность каждаго обывателя, съ его любопытными охотами по фуражкамъ за неимѣніемъ дичи. Потомъ наступили тяжелые дни войны и горькихъ испытаній, въ которыхъ и Тарасконъ принялъ свою долю участія, готовясь къ геройской оборонѣ… Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но Тарасконъ не забылъ пережитыхъ несчастій; онъ отказался отъ прежнихъ легкомысленныхъ забавъ и всѣ заботы направилъ къ тому, чтобы развить физическую силу, мускулы своихъ доблестныхъ сыновъ, въ чаяніи будущихъ «реваншей». Въ немъ устроились стрѣлковыя и гимнастическія общества, каждое съ своимъ особымъ костюмомъ, съ соотвѣтствующимъ снаряженіемъ, съ своею музыкой и съ своимъ знаменемъ; открылись фехтовальныя собранія, боксерныя бои на палкахъ, борцовыя. Состязанія въ бѣгѣ и въ единоборствѣ замѣнили собою для людей высшаго общества охоты по фуражкамъ и платоническія охотничьи бесѣды въ лавкѣ оружейника Костекальда. Наконецъ, клубъ, самъ старый клубъ, отказался отъ пикета и безига и превратился въ альпійскій клубъ, по образцу лондонскаго «Alpine Club'а», слава котораго гремитъ даже въ Индіи. Различіе между лондонскимъ клубомъ и тарасконскимъ заключалось лишь въ томъ, что члены этого послѣдняго, не желая разставаться съ дорогою родиной изъ-за славы лазить по иноземнымъ горамъ, довольствовались тѣмъ, что было у нихъ подъ руками, или, вѣрнѣе, подъ ногами, тутъ же, сейчасъ за заставой.

Альпы въ Тарасконѣ? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высокія, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающіяся метровъ на 150–200 надъ уровнемъ моря, рисующіяся бирюзовыми волнами на горизонтѣ Прованса, но окрещенныя пылкою фантазіей мѣстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.

Истинное наслажденіе посмотрѣть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альпійскими палками въ рукахъ, съ мѣшками и палатками на спинахъ, при звукѣ рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиціи, о которыхъ на другой день мѣстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно «картинныхъ» описаніяхъ, не щадя выраженій: «страшные обрывы», «пропасти», «ужасающія стремнины», точно дѣло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумѣется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пріобрѣли новыя силы, тѣ «двойные мускулы», которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.