Письма к отсутствующему

Представления, песни, солнце, свежесть, которой тянуло с реки, — все это пьянило тарасконцев. На эспланаде люди встречались не иначе, как с грозным видом, стиснув зубы, слова излетали из уст, как пули. От всех разговоров пахло порохом. В воздухе чудился запах селитры. Особенно кипели страсти за завтраком в Театральном кафе.

— Да что же это такое? О чем думают парижане вместе с этим наказанием господним — генералом Трошю? Сидят себе сиднем… Разэтакие, такие! Ну уж доведнсь до Тараскона!.. Трах-тарарах-тахтах!.. Мы бы давно уж осуществили прорыв.

Но пока Париж давился хлебом с овсом, тарасконцы объедались жирными куропатками, запивали их добрым папским вином и, лоснящиеся, упитанные, перемазавшись в соусе, орали, как сумасшедшие, и стучали кулаками по столу:

— Да идите же на прорыв!..

И, сказать по совести, они были совершенно правы! оворонл клуба.

Между тем варвары стремительно продвигались на юг. Дижон взят, Лион под угрозой, запах приронских лугов вызывал завистливое ржанье уланских коней.

— Приготовимся к обороне! — сказали тарасконцы, и каждый взялся за дело.

В мгновение ока город был забронирован, забаррикадирован, казематирован. Что ни дом, то крепость. Перед лавкой оружейника Костекальда был вырыт ров глубиной по меньшей мере в два метра, снабженный подъемным мостом, — диво дивное, да и только! В Клубе работы по укреплению обороны достигли такого размаха, что на них ходили смотреть из любопытства. Буфетчик Бомпар с шаспо в руке стоял на верхней площадке и давал пояснения дамам:

— Если они поведут приступ отсюда — бах, бах! Если же оттуда — бах, бах!

На всех перекрестках вас останавливали тарасконцы и с таинственным видом сообщали:

— Театральное кафе неприступно.

Или:

— Только что минировали эспланаду!..

Тут было над чем призадуматься варварам.

Тем временем с лихорадочной поспешностью формировались отряды вольных стрелков. «Братья смерти», «Нарбоннские шакалы», «Ронские мушкетеры» — сколько названий, сколько оттенков, что васильков в овсе! А султаны-то, а петушиные перья, а большущие шляпы, а широченные пояса! Чтобы выглядеть пострашнее, вольные стрелки отпустили бороды и усы, так что при встрече люди перестали узнавать друг друга. Издали вам кажется, что прямо на вас идет абруццкий разбойник с лихо закрученными усами, с горящими глазами, и в лад его шагам подрагивают сабля, пистолеты, ятаган. Подойдет ближе — ба, да это податной инспектор Пегулад! А то вдруг на лестнице столкнетесь нос к носу с настоящим Робинзоном Крузо в остроконечной шапке, с ножами-пилами, с ружьями через оба плеча. Оказывается, это оружейник Костекальд, который только что пообедал в городе. Но ведь вот, черт возьми: из-за того, что тарасконцы старались придать себе как можно более свирепый вид, они навели друг на друга такой страх, что вскоре никто из них не отваживался выходить из дому.

Декрет Бордо о создании Национальной гвардии покончил с этим нетерпимым долее положением. От мощного дыхания триумвиров — фюить! — петушиные перья разлетелись, и все тарасконские вольные стрелки — шакалы, мушкетеры и прочие-слились в единый батальон доблестных ратников ополчения под командой бравого генерала Бравида, каптенармуса в отставке. Но тут возникли новые осложнения. Декрет Бордо, как известно, предусматривал два вида Национальной гвардии: подвижную и неподвижную; «кроликов садковых и кроликов капустных», — острил по этому поводу податной инспектор Пегулад. В период формирования роль «садковой» национальной гвардии была, разумеется, куда более эффектная. Каждое утро бравый генерал Бравида вел ее к эспланаде на учение. То была настоящая стрелковая школа: «Ложись! Встать!» — и так далее. Эта игра в войну неизменно привлекала множество зрителей. Тарасконские дамы являлись в, се до одной; даже бокерские дамы — и те иной раз переходили через реку поглядеть на «кроликов». А в это время незадачливые «капустные» гвардейцы несли незаметную службу в городе и охраняли музей, хотя охранять там было решительно нечего, разве что огромную ящерицу, обложенную мхом, да два фальконета времен доброго короля Рене.[35] Вы, конечно, понимаете, что из-за этого бокерские дамы не стали бы переходить через реку… Между тем упражнения в стрельбе длились уже три месяца, дальше эспланады «садковые» гвардейцы не двигались, и восторг тарасконцев несколько остыл.

Бравый генерал Бравида все еще кричал своим «кроликам»: «Ложись! Встать!»-никто уже на них не смотрел. Некоторое время спустя тарасконцы начали посмеиваться над игрой в войну. Бог свидетель, злосчастные «кролики» были нисколько не виноваты в том, что они не выступали в поход. Они сами были этим возмущены. В один прекрасный день они даже отказались стрелять.

— Довольно смотров! — в приливе патриотических чувств кричали они. — Мы маршевая команда, и мы должны быть на марше!

— Вы непременно будете на марше, клянусь моим добрым именем! — обещал им бравый генерал Бравида и, задыхаясь от бешенства, пошел объясняться в мэрию.

В мэрии ему сказали, что приказа к ним не поступало и что это дело префектуры.

— Что ж, я и до префектуры доберусь! — объявил Бравида.

И вот уже скорый поезд мчит его в Марсель на свидание с префектом, а это было совсем не такое простое дело, потому что в Марселе всегда бывало пять-шесть префектов одновременно, и никто вам не мог бы сказать, какой из них лучше. По счастливой случайности Бравида отыскал префекта мгновенно. И на заседании совета префектуры бравый генерал с апломбом каптенармуса в отставке взял слово от имени своих молодцов.

Однако в самом начале речи префект перебил его:

— Извините, генерал… Как же это так? Вас солдаты просят вести их в поход, а ко мне они обращаются с просьбой оставить их в Тарасконе… Вот, прочтите!

Тут префект, улыбаясь во весь рот, протянул полководцу адресованное в префектуру слезное прошение от двух «садковых кроликов», как раз наиболее рьяных сторонников похода, — прошение о том, чтобы их по болезни перевели в разряд «кроликов капустных» и к каковому они прилагали справки от врача, священника и нотариуса.

У меня больше трехсот таких прошений, — продолжая улыбаться, добавил префект. — Теперь вы понимаете, генерал, почему мы не торопимся посылать вас на войну. К несчастью, мы и так уж послали на фронт слишком много таких, которым хотелось остаться в тылу. Больше не надо… А за всем тем да хранит господь бог республику! Сердечный привет вашим «кроликам»!

Мне нет надобности описывать смущение генерала, вернувшегося после разговора с префектом в Тараскон. Но история на этом не кончилась. Ну, конечно, тарасконцы в его отсутствие не утерпели: они задумали устроить по подписке прощальную пирушку в честь отбывающих «кроликов»! Тщетно бравый генерал Бравида отговаривал их, уверял, что ни о каком походе и речи нет, — деньги по подписке были собраны, ужин заказан; оставалось только съесть его, что и было исполнено… Трогательная церемония прощальной пирушки состоялась в один из воскресных вечеров в залах мэрии, и до самого рассвета казенные стекла дрожали от тостов, криков «Ура!», речей и патриотических гимнов. Все, разумеется, понимали, что это за прощальная пирушка. Оплатившие ее «капустные» гвардейцы были твердо убеждены, что их товарищи не выступят, ужинавшие на их счет «садковые» были в этом уверены не менее твердо, а их славный вождь, дрожащим от волнения голосом клявшийся храбрецам, что он поведет их за собой, знал лучше, чем кто — либо, что никто никуда не выступит. Но какое это имело значение! Южане — народ особенный: когда прощальная пирушка подходила к концу, все плакали, обнимались, и, что самое удивительное, все были в этот момент искренни, даже генерал!..

Мне не раз приходилось наблюдать в Тарасконе, и не только в Тарасконе, а на всем юге Франции такого рода мираж.

35

Рене Добрый (1409–1480), герцог Анжуйский и Лотарингский, король Неаполитанский, прославился как покровитель искусств и писатель.