Страница 12 из 52
Я не мог оторваться от них; рекреационные часы казались мне слишком короткими. Я готов был провести всю жизнь перед этим благодатным окном, за которым работали Черные Глаза. Они тоже искали меня. По временам они отрывались от шитья, и мы взглядами, без слов, разговаривали друг с другом.
— Вы очень несчастны, господин Эйсет?
— И вы тоже, бедные Черные Глаза!
— У вас нет ни отца, ни матери?
— Мой отец и моя мать очень далеко.
— О, если бы вы знали, как ужасна эта волшебница в очках!
— Дети причиняют мне ужасные страдания.
— Не унывайте, господин Эйсет!
— Не унывайте, прекрасные Черные Глаза!
Мы никогда не разговаривали долго. Я боялся появления Вио и его ключей — «дзинь! дзинь! дзинь!» А там, за окном, у Черных Глаз был свой Вио. После минутного разговора они быстро опускались и снова, принимались за шитье под свирепым взглядом больших очков в стальной оправе.
Милые Черные Глаза! Мы разговаривали издалека, украдкой, и однако я полюбил их всею душою.
Я любил также аббата Жермана…
Этот аббат был профессором философии в сарландском коллеже. Его считали чудаком, и все в коллеже боялись его, не исключая Директора и даже Вио. Он говорил мало и отрывисто, резким голосом, говорил всем «ты», ходил большими шагами, закинув голову назад, подобрав рясу и стуча каблуками своих башмаков с пряжками, как драгун шпорами. Он был большого роста и крепкого сложения. Долгое время я считал его красивым, но однажды, всматриваясь в него ближе, я заметил, что это благородное, львиное лицо было ужасно обезображено оспой. Ни одного уголка на этом лице, который не был бы изрыт, изрублен, зарубцован, — Мирабо в рясе.
Аббат Жерман вел уединенную, замкнутую жизнь в маленькой комнате, в той части здания, которая носила название старого коллежа. Никто никогда не заходил к нему, исключая его братьев, двух негодяев, учеников моего класса, которые воспитывались на его счет… По вечерам, когда весь персонал коллежа проходил дворами в дортуар, можно было видеть слабый свет в одном из окон темного, полуразрушенного здания старого коллежа: это был свет лампы аббата Жермана. Часто, спускаясь в класс в шесть часов утра, я видел сквозь туман этот свет в окнах отдаленного здания. Аббат Жерман все еще не ложился… Говорили, что он работает над большим философским сочинением.
Со своей стороны, я, не зная его, чувствовал большую симпатию к этому странному аббату. Его обезображенное, но, тем не менее, красивое, дышавшее умом лицо привлекало меня. Но меня так запугали рассказами о его грубости и чудачествах, что я не мог решиться подойти к нему. Наконец, я все-таки попал к нему — к счастью для себя!
Это было при следующих обстоятельствах.
Надо вам сказать, что в это время я совершенно отдался изучению истории философии… Тяжелая работа для Маленького Человека!
Однажды мне захотелось прочитать Кондильяка. Между нами будь сказано, этого простака читать не стоит, но, знаете, у молодежи совершенно превратные понятия о людях и вещах.
Итак, мне захотелось познакомиться с Кондильяком. Давайте же Кондильяка, во что бы то ни стало! К несчастью, его не было ни в библиотеке коллежа, ни у сарландских книгопродавцев. Я решился обратиться к аббату Жерману. Его братья сказали мне, что в его комнате находится до двух тысяч томов, и я не сомневался, что найду между ними желанную книгу. Но этот чудак пугал меня, и требовалась необыкновенная любовь к Кондильяку, чтобы заставить меня подняться к нему.
Подходя к дверям, я почувствовал, что ноги, мои дрожат от страха… Я два раза тихо постучал в дверь.
— Войдите! — крикнул голое титана.
Страшный аббат Жерман сидел верхом на низком стуле, вытянувшись и подобрав рясу так, что видны оыли его мускулистые ноги в черных шелковых чулках. Облокотившись на спинку стула, он читал большую книгу с красным обрезом и шумливо курил из коротенькой коричневой трубки.
— А-а, это ты, — сказал он, едва взглянув на меня… — Здравствуй! Как поживаешь?.. Что тебе нужно?
Резкость его голоса, мрачный вид комнаты, уставленной книгами, поза аббата и короткая трубка в его зубах, — все это окончательно смутило меня.
Мне все-таки удалось объяснить ему, зачем я пришел, и попросить знаменитого Кондильяка.
— Кондильяка! Ты хочешь читать Кондильяка! — воскликнул, улыбаясь, аббат Жерман… — Какая странная идея!.. Не лучше ли выкурить со мной трубочку? Сними-ка со стены этот хорошенький чубук и закури его… Ты увидишь, что это лучше всех Кондильяков в мире.
Я извинился, краснея.
— Не желаешь?.. Ну, как хочешь, дружок… Твой Кондильяк там наверху, на третьей полке влево… Ты можешь взять его с собою. Только смотри, если запачкаешь его, я отрежу тебе уши.
Я достал Кондильяка на третьей полке влево и собирался уйти, но аббат остановил меня.
— Так ты занимаешься философией? — спросил он, заглядывая мне в глава. — Разве ты веришь в нее?.. Побасенки, милый, чистые побасенки!.. И подумать, что они меня величают профессором философии! Но что же преподавать? Нуль, ничто… С таким же правом можно бы назначить меня главным инспектором звезд или контролером табачного дыма… О, ничтожество! Какие курьезные профессии приходится подчас избирать из-за куска хлеба… Ты кое-что знаешь об этом, не правда ли?.. Не красней, дружок. Я хорошо знаю, что ты несчастен, и что дети отравляют твое существование, бедная маленькая пешка.
Тут аббат Жерман остановился. Он казался очень возбужденным и с ожесточением встряхивал трубкой о ноготь пальца. Участие этого достойного человека к моей судьбе глубоко тронуло меня, и я должен был закрыть лицо Кондильяком, чтобы скрыть свои слезы.
После небольшой паузы, аббат продолжал:
— Кстати, я забыл спросить тебя, любишь ли ты бога?.. Видишь ли, друг мой, надо любить его, верить в него и молиться, без этого ты пропадешь… Я знаю только три средства против тяжелых страданий: труд, молитву и трубку, глиняную трубку, самую коротенькую, не забывай этого… Что касается философов, то не рассчитывай на них, они не дадут тебе утешения. Я испытал это, поверь мне.
— Я верю вам, господин аббат.
— А теперь иди, я устал… Когда тебе понадобятся книги, приходи и бери у меня. Ключ от моей комнаты всегда в дверях, а философы на третьей полке влево… Ну, довольно… Прощай!
Затем он опять принялся читать и даже не взглянул на меня, когда я выходил.
С этого дня философы всего мира были в моем распоряжении. Я входил в комнату аббата Жермана, точно к себе. Чаще всего аббат бывал на уроке во время моего посещения, и в комнате его не было никого. Маленькая трубка его покоилась на краю стола среди фолиантов с красным обрезом и бесчисленных листков бумаги, исписанных каракулями… Только изредка я заставал аббата. Он писал, читал или расхаживал большими шагами по комнате. Входя к нему, я робко произносил:
— Здравствуйте, господин аббат!
Большею частью он не отвечал мне.
Я брал требуемого философа с третьей полки налево и уходил, не замеченный никем… В течение всего года мы едва обменялись двадцатью словами, но не все ли равно? Какой-то внутренний голос говорил мне, что мы большие друзья…
Между тем каникулы приближались. Весь день слышно было, как в классе рисования учащиеся музыке повторяли польки и марши, готовясь ко дню раздачи наград. Польки эти развлекали всех. Вечером, за последним уроком, из столов вынимались маленькие календари, и каждый из учеников вычеркивал на своем экземпляре один день: «Еще одним днем меньше!» Дворы были загромождены досками для готовящейся эстрады, выколачивали кресла, выбивали ковры… Ни правильных занятий, ни дисциплины… Только до самого конца страшная ненависть к пешке и проказы, ужасные проказы…
Наконец, наступил великий день — к счастью для меня, потому что я не в силах был выносить долее эту жизнь.
Раздача наград происходила на моем дворе, дворе средних… Вижу и теперь перед собою этот двор, вижу его пеструю палатку, его стены, покрытые белыми драпировками, его большие зеленые деревья, увешанные флагами, и под ними целый ворох шапок, кэпи, касок, киверов, перьев, лент, султанов… В глубине двора — длинная эстрада, на которой разместилось все начальство коллежа в креслах, обитых малиновым бархатом… О, эта эстрада! Каким маленьким чувствовал я себя перед ней! Какой надменный, величественный вид придавала она воем тем, которые сидели на ней! Ни один из этих господ не сохранил своей обычной физиономии.