Геенна огненная

Трибунал собрался в полном составе. Даже те, кто обычно искал себе замену, не выдерживая долгих заседаний, были на своих местах.

Зал был просторный, мрачный, стрельчатые колонны, обновленные понизу, упирались в арки сводов, соединяясь в одной точке, образуя нечто, напоминающее митру. Через узкие ячейки сеток просачивался хмурый день. Лазурный потолок словно потемнел, и рассыпанные по нему звезды, мерцавшие с высоты, казались крохотными булавочными головками. В сумеречном свете выделялся силуэт судьи в горностаевой мантии, украшенной нашивками, похожими на большие белые игральные кости, усыпанные темными крапинками.

Внезапно раздались резкие звуки труб, зал осветился, и вошли епископы. Вспыхнуло золото митр, пламя рубинов лизало накидки. Они молча прошествовали по залу, закованные в тяжелое облачение. Широкие мантии напоминали колокола, подтаявшие спереди. Перевязь из зеленоватой ткани крепилась с посохом.

От них исходило свечение, словно от углей, на которые дуют, чахлое октябрьское солнце оживало в огненных лучах, и искры разлетались по залу, замирали над молчаливой толпой.

На фоне струящегося мерцания камней, золота и серебра одеяние других судей выглядело менее эффектно и не так бросалось в глаза. Судьи были в черном, Иоанн Блуин носил черно-белое платье. Шелковые сутаны, красные шерстяные плащи, алые капюшоны, отороченные мехом, — все казалось грубоватым и нескладным.

Епископы заняли свои места рядом с Иоанном де Малеструа и застыли. Иоанн де Малеструа восседал на высоком кресле, возвышаясь над всеми.

Ввели Жиля.

За одну ночь он постарел лет на двадцать. Он был бледен, щеки нервно подергивались, глаза сверкали из-под красных век.

Повинуясь приказу, он начал свою исповедь.

Глухим голосом, севшим от слез, он поведал о похищениях детей, о возбуждающих средствах, которые он использовал, об убийствах, насилиях. Его жертвы стояли у него перед глазами, он описывал их медленную или мгновенную агонию, их хрипы и стоны, признался в том, что погружал свои члены в теплый разверстый кишечник, вырывал сердце из раны лопнувшего, словно зрелый плод, тела.

Он встряхивал руками, будто пытался смахнуть капли крови, его невидящий взгляд скользил по пальцам.

В зале царило гробовое молчание, только изредка его прорезали короткие резкие крики, обезумевших, потерявших от ужаса сознание женщин, их тут же подхватывали и быстро выносили под открытое небо.

Казалось, он ничего не видит и не слышит, и никакие силы не смогли бы прервать страшный перечень преступлений.

Его голос стал зловещим. Он сорвал покров с самых гнусных злодеяний и приступил к рассказу о том, как ласкал детей перед тем, как перерезать им горло в момент доверчивого поцелуя.

Он не утаил ни малейшей подробности этих жутких сцен. Это произвело настолько сильное впечатление, что увенчанные золотом епископы побелели. Священники, закаленные жаркими исповедями, судьи, которых в эту эпоху сатанизма трудно было удивить даже самыми страшными признаниями, прелаты, уставшие изумляться злодеяниям, глубинам человеческого падения, перерождению души, осеняли себя крестным знамением, а Иоанн Малеструа встал и целомудренно прикрыл распятие.

Опустив головы, стиснув зубы, присутствующие слушали маршала. По его перекошенному лицу струился пот, он вперился взглядом в распятие с топорщившимся на мученическом венце покрывалом.

Жиль замолчал. Он исповедовался стоя, словно в тумане, он вспоминал, как бы обращаясь к самому себе, весь свой путь в бездну.

Но, когда он закончил, силы покинули его. Сотрясаясь от рыданий, он рухнул на колени и возопил: «Боже, смилуйся надо мной, даруй мне прощение!» В этом свирепом своенравном бароне, первом среди равных, не осталось и тени былого высокомерия. Он повернулся к народу и с плачем обратился к людям: «Я взываю к вам, к тем, кого я лишил детей! Помогите мне! Молитесь за меня!»

И тогда незапятнанный, светлый дух средневековья осенил зал.

Иоанн де Малеструа поднялся, приблизился к обвиняемому, в отчаянии бившемуся лбом о плиты, и поднял его. Сбросив с себя облик судьи, он остался священником, готовым обнять раскаявшегося грешника.

Стон пронесся по залу, когда Иоанн де Малеструа, прижав голову Жиля к своей груди, произнес: «Молись, дабы утих справедливый гнев Всевышнего! Плачь, и да омоют твои слезы грязь и безумием твоей души!»

И в едином порыве все опустились на колени и молились за убийцу.

Когда гул голосов затих, присутствующих охватило смятение. Толпа, измученная ужасом и жалостью, пришла в движение. Молчаливые члены Трибунала спешили закончить заседание.

Властным жестом прокурор призвал всех к тишине, остановил слезы.

Он заявил, что состав преступлений ясен, выслушаны свидетельства и вина доказана. Теперь суд готов вынести приговор в тот день, который будет назначен. Трибунал постановил собраться через два дня.

В указанный час Жак де Пенткетдик, член церковного суда Нанта, зачитал два приговора. Первый был представлен епископом и инквизитором. Он начинался так:

«Во имя Спасителя нашего Христа мы, Иоанн, епископ Нанта, и брат Иоанн Блуин, бакалавр богословия, принадлежащий к ордену доминиканцев, инквизитор епархии Нанта, на заседании Трибунала, перед ликом Господа нашего…»

Затем перечислялись преступления, подлежавшие церковному суду, и в заключение было сказано:

«Мы считаем, постановляем и объявляем, что ты, Жиль де Рэ, представший перед нашим Трибуналом, постыдно виновен в ереси, отступничестве, призывании демонов, и за твои преступления ты приговариваешься к отлучению от Церкви и другим карам, предусмотренным каноном».

Второй приговор подготовил епископ без чьей-либо помощи, он касался содомии, колдовства и осквернения церкви. В нем были использованы почти идентичные формулировки, и назначалось такое же наказание.

Жиль выслушал все, низко склонив голову. По окончании чтения епископ и инквизитор обратились к нему со словами: «Теперь, когда вы питаете отвращение к вашим злодеяниям, хотели бы вы вновь быть допущены в лоно нашей матери Церкви?»

Маршал принялся горячо молить их об этом, и они отменили наказание отлучением от Церкви и разрешили ему причащаться. Этим закончился церковный суд. Обвиняемый был уличен в свершенных преступлениях, приговор объявлен, но смягчен благодаря раскаянию маршала. Теперь дело было за светским судом.

Епископ и инквизитор передали дело гражданскому суду, и тот, исходя из числа зверских убийств, приговорил Жиля к смертной казни и к конфискации всего имущества. Виселица и костер ждали также Прелати и других его сообщников.

— Поблагодарите Господа нашего, — призвал Пьер де л’Оспиталь, который председательствовал на гражданском судебном разбирательстве, — и готовьтесь умереть с миром в душе, раскаявшись в столь тяжких преступлениях!

Но это увещевание было излишним.

Жиль без страха смотрел в лицо смерти. Он жадно, униженно надеялся на милосердие Спасителя, он стремился искупить земными страданиями свою вину и в огне костра избавиться от посмертных вечных мук.

Вдали от своих замков, в заключении он углубился в себя и ужаснулся скопищам грязи, которые на протяжении столь долгого времени питали сточные воды, омывавшие Тиффог и Машекуль, ставшие настоящими бойнями. Рыдая, он склонился над собой, не надеясь разгрести горы гнусных наслоений. И вдруг его душа, пораженная явленной ему милостью, содрогнувшаяся от омерзения, возродилась. Он омыл ее слезами, осушил огнем молитв, жаром безумных порывов. Кровавый содомит умер, и сподвижник Жанны д’Арк воскрес, его открытая мистицизму душа потянулась к Богу, прославляя его, изливаясь потоками слез.

Потом он вспомнил о своих друзьях, ему хотелось, чтобы и они умерли в просветленном состоянии души. Он обратился к епископу Нанта с просьбой, чтобы их казнили одновременно с ним, не раньше и не позже. Он заявил, что считает себя наиболее виновным из всех, осужденных на смерть, и что он должен ободрить других перед тем, как они взойдут на костер, и уверить их в том, что они будут спасены.