Страница 21 из 22
— Других вопросов нет? Тогда перейдем к делу. Ты разве не знал, что у моих деток все общее? Что нельзя забирать себе что-то чужое? Зна-а-ал, ну конечно знал. И все равно нарушил правила. Но ведь это плохо, Ринслер, очень плохо! Я такого не люблю, ты же знаешь.
— Что ты с ней сделал? — Мужчина невидящим взглядом уставился в пол и продолжал задавать вопросы, словно заведенный.
— Ринслер, от тебя я такого не ожидал! Это же слабость, — возмущенно сказал Хозяин, не собираясь отвечать на заданные вопросы и портить игру. — Она же просто "лапочка", зачем ты решил, что она твоя? Ее тело общее, понимаешь? Нельзя лишать удовольствия своих братьев, ты не лучше их.
— Где Эва?
— А как ты сам думаешь, где?
Ринслер вскинул голову.
— Что вы с ней сделали?
Хозяин скрутил губы дудочкой и печально вздохнул.
— Я не люблю, когда что-то нарушает привычную жизнь моих деток. Обычно, я это "что-то" просто устраняю.
Ринслер обреченно закрыл глаза и уже не увидел, как Хозяин кивнул одному из Песчаников.
Мужчина вдруг почувствовал, как его схватили под локти, заставили подняться и куда-то потащили. Открыл глаза, и понял, что тащили его к какому-то чулану. Хозяин встал рядом с Ринслером и с нескрываемым удовольствием стал наблюдать за мужчиной.
— Смотри, дорогой мой, что бывает, когда нарушаешь правила. Смотри и запомни: вы никогда не сможете играть по своим правилам.
А в следующую секунду один из Песчаников одернул занавеску, висевшую на входе в чулан.
Ринслер действительно думал, что Хозяин сочтет причиной всей этой заварушки его. Да, он соврал Эве, сказав, что главарь разделается с возмутившимися воинами. Нет, он должен был прийти к Ринслеру и доходчиво объяснить ему, что так себя вести нельзя. Объяснить, естественно не на словах. Эве бы Ринслер сказал, что на Боях попался противник сильнее.
Но Хозяин поступил более разумно. Он избрал другую тактику, избавившись сразу от истинной причины недовольств.
В проеме виднелись посиневшие ноги, которые Ринслер когда-то чувствовал под своими руками. Которые когда-то целовал. Которые дрыгались, когда он в очередной раз прижимал девчонку к стене. И на которых сейчас виднелись пожелтевшие гематомы.
Эву повесили сегодня ночью. Перед смертью ее мучили. Возможно, насиловали. А Ринслер, поклявшийся ее защищать, лежал на кровати и ничего не сделал.
В такие моменты понимаешь, что это конец. Не то чтобы человек вышел в пустыню и не вернулся — тогда у тебя в душе всегда остается маленький червячок надежды, — а человек мертв окончательно. Ты видел его обвисшее тело, больше не представляющее никакой ценности. Потому что важны в людях не внешние данные. Красивые ноги, приятное лицо, большие губки, привлекательная грудь, упругая по… зачем это все, когда в человеке больше нет главного — души? Зачем смотреть на губы, когда они молчат? Как тонуть в глазах, когда они закрыты? Зачем человеку тело, если в нем больше нет жизни?
Ринслер был ослеплен. Не видел очевидного. Что-то просто забралось в душу и грызло-грызло-грызло изнутри, создавая иллюзию счастья от голоса, от взгляда, от прикосновений. Но все это была лишь маленькая интрижка с самим собой. Словно кто-то стоит над тобой и спрашивает: выдержишь, если я сделаю вот так, а? И хотелось бы выдержать. Хотелось бы сказать самому себе, что смерть еще одного человека совершенно ничего не значит.
Ложь тоже ослепляет. Создает иллюзию счастья.
Ринслер не впускал в себя ни счастья, ни лжи. Нужно было жить отстраненно. Злость, ярость, похоть — да. Взаимопонимание? Нежность? Лю…бовь? Нет. Все это было равносильно самоубийству. И Ринслер всегда сопротивлялся. Сколько себя помнил, он всегда сопротивлялся. Любую привязанность обходил стороной, обрывал любой намек на что-то большее. И так нелепо попался в собственные же сети. Барахтался, кувыркался, но не сдавался. Он не хотел видеть в этой девчонке что-то большее. Он хотел снова отгородиться от людей. Хотел снова ненавидеть всех жалких обитателей подземелья. Но он больше не чувствовал ни злости, ни ярости… это отошло на второй план. Вместо этого появилась эта гадкая штука, которая грызла-грызла-грызла.
А всего-то нужно было…
… просто наслаждаться.
Потому что в один прекрасный день его мечта исполнилась — привязанность исчезла. Он так ненавидел себя за слабость, что даже не понял, когда перестал пытаться убежать.
Но этого уже и не требовалось.
Чужое сердце остановилось. Вместе с ним прекратился и бег.
Ринслер чувствовал себя так, словно падал в бездонный колодец. В темноту, в неизбежность. Сети давно разорваны, а он все равно падал на дно. Но самое страшное было в том, что чтобы мужчина ни делал, ему больше никогда уже не суждено было выбраться отсюда. Темная бездна. Синие губы, которые он никогда больше не забудет. Тощие икры, на которых выступили желтые гематомы. Навсегда застекленевший взгляд.
Он запомнил ее такой.
В его воспоминаниях у нее не было очаровательных ямочек на щеках, она не краснела от злости, не стонала от наслаждения, не жмурилась от удовольствия, когда он перебирал пальцами ее волосы.
Нет.
Он запомнил ее такой, какой она была на самом деле. Мертвенно бледной. В чем она была виновата? Что она сделала этим нелюдям? За что ее тело оставили без жизни? За что лишили ямочек на щеках? Они оставили Ринслеру только одно — безжизненное тело. Красивое безжизненное тело.
… Ринслер был ослеплен. Он боролся с собой, и каждый раз, перед сном, всегда проигрывал. Потому что вспоминал ее. Грудь, ноги, губы… он думал о ней и ненавидел себя за это. Он был ослеплен. Он вел двойную игру, в тайне прозванную самим собой "люблю-ненавижу".
А всего-то надо было…
… просто наслаждаться.
Ведь теперь больше не во что играть. Не от чего бежать. Некого вспоминать. Она мертва. И он мертв вместе с ней. Не потому, что часть души вырвали, или что там еще в таких случаях говорят великие эстеты и мудрецы. Нет. Просто Ринслер вдруг понял, что мертв.
Зачем ему ходить по этим темным коридорам, когда там больше некого искать? Зачем ему сотни "лапочек", когда среди них нет всего лишь одной?
Ринслеру вдруг как-то неважно стало, кто выходит на бой против него. Он махал оружием, но ничего не видел перед собой. Он умирал на койке от смертельных ножевых ранений, и каждый раз жизнь зачем-то возвращалась. Он так надеялся, что когда-нибудь меч вонзится ему в глотку. Ведь он обещал ей, что найдет ее везде. Даже на небесах.
Но жизнь упорно не хотела уходить.
Жалкая и ненужная, эта жизнь постоянно возвращалась. Ринслер не сделал бы этого сам — таких одолжений он никому не делал, даже себе. А другие воины били упорно, и били сильно — Хозяину ведь нужно было зрелище, но били не смертельно.
А потом Лекс вытаскивал его из очередной канавы. Так они назвали углубления в особо неприметных стенах. В них часто пряталась Эва. Ринслер не хотел о ней думать, и не думал. Он просто не понимал, почему на душе так паршиво. Люди всегда умирали и будут умирать. Он сам убивал многих. Но почему? Что это за штука такая, которая изо дня в день грызет-грызет-грызет изнутри?!
Ринслер не хотел помнить, что когда-то в этом подземелье жила девушка по имени Эва. Он вычеркивал ее из воспоминаний, как мог. И единственное, что спасало его от "грызущей штуки" — это виски. Его любимое, которое он теперь уже без зазрения совести брал у их начальника. Начальник, почему-то не возражал.
Ринслер пил, не чувствуя вкуса, зато прекрасно чувствуя, как уходят воспоминания. Нет, на начальной стадии, когда алкоголь только-только пробирается в мозг, гребанные воспоминания оживали. И Ринслер старался напиться, как можно быстрее. А потом становилось уже все равно.
И он всегда открывал глаза на своей койке.
А внизу лежал молчаливый Лекс.
Ринслер больше не ходил на тренировки. Ему нужно было потерять форму. Ему нужно было забыть, что значит убивать людей. Он хотел умереть сам. Он хотел этого три последующих месяца, не просыхая от постоянных пьянок. Иногда он забывал, где находится. Иногда забывал, кто он. Но на каждой начальной стадии он почему-то никогда не забывал ту единственную, которую хотел забыть больше всего.