Страница 23 из 95
в разладе.
– Вота, лиха беда начало, – насупился десятский, выискивая глазами
Улябиху. Позади тысяцкого стояли в вольных позах крепкие дружинники, все они
были без оружия и доспехов, на поясах висели только ножи, а лапти были
обернуты, как и у самого Вятки с друзьями, лоскутами темной дерюги. Между
ними затесался тугарин в малахае, надвинутом на лоб, и в ордынском чапане
поверх русского шабура. Вятка с недоверием передернул плечами. – А этот кто
будет, неужто нам ихнего толмача еще не доставало!
– Я это, Вятка, я и есть Улябиха, от которой ты пожелал откреститься, –
подал тугарин высокий и хрипловатый голос. – Ежели откажешь, я сама за вами
увяжусь, никто не удержит.
Латына развел руками и сделал шаг назад, давая возможность десятскому
получше приглядеться к новым соратникам, а Вятка все шарил глазами по
небольшому отряду:
– А твоя подруга где? – наконец спросил он у Улябихи. – Это кто такая? – отозвалась дерзкая баба. – Та, что бежала при штурме поганых по пряслу и несла своему семеюшке
секиру, – он подошел еще ближе. – Она тоже зыбила надежу отрубить головы
всем нехристям за один замах.
Один из дружинников понял, о ком идет речь, он сдвинул треух на
затылок:
– Ее семеюшка надысь укреплял глухую башню досками, а супружница
готовила ему в истобе вечерю, – он ухмыльнулся. – У них трое огольцов по
полатям, мал мала меньше, какая охота, когда там забот полон рот.
Вятка прошелся вдоль ряда добровольцев и завернул снова к Латыне, молча
следившим за его действиями.
– Отряд твой, тысяцкий, справный, я мыслю, что кровавого замесу мы
наведем дивно хрушкого, – он поправил ножи на поясе. – На навершии все
нужное уже приготовили?
– Я сам смотрел, – поддакнул тот. – Осталось только сбросить лестницы
вниз.
– А где три мешка с хлебом, о которых я говорил ранее? Тысяцкий поманил к себе дружинника из своего окружения, а когда тот
предстал перед ним, спросил:
– Куда ты сложил хлеб? – Вота, на дровнях лежит сеном прикрытый, – указал тот на лошадь с
санями, привязанную возле взбегов. – Все три мешка.
Вятка приказал тоном, не терпящим возражений: – Несите их сюда, раздергайте визляки и раздайте караваи моим
охотникам.
Он понимал, что может последовать ослушание, ведь речь шла о хлебе, в
то время, как вокруг города бесновались ордынские лучники, и никому не было
известно, сколько еще продлится осада крепости. На некоторое время наступила
тишина, затем Латына не удержался и спросил, понизив голос: – Вятка, ты идешь не на седмицу и даже не на несколько ден, а всего на
одну ночь. Ты так и не сказал, зачем тебе столько хлеба.
– Раздай караваи моим охотникам и больше ни о чем не выпытавай, – резко
повторил тот, отходя от тысяцкого на шаг назад. – Это приказ воеводы Радыни.
Тот нахмурил брови и перемялся с ноги на ногу, глянув исподлобья на
недавнего своего десятского, махнул шуйцей дружиннику, чтобы он с остальными
брался за дело. Но недоуменно – угрожающие движения не произвели на Вятку
никакого действия, он будто врос в землю. Когда пропеченные кругляши
заходили по рукам охотников, от старшего малой дружины снова поступила
команда, заставившая удивиться теперь всех, кто находился вокруг.
– Разламывайте караваи и натирайтесь мякишом с головы до пят, –
скомандовал он. – Чтобы от вас сытным духом несло за версту.
Процедура натирания проходила в полном молчании, никто не понимал, что
задумал десятский, которого благословил на охоту сам воевода. Многие ратники
отламывали куски побольше и запихивали их за полы поддевок, другие не
стеснялись жевать хлеб на глазах у всех. Никто не говорил им ни слова, потому что они шли на дело, с которого могли не вернуться. И когда земля
вокруг усыпалась ржаными кусками и крошками, Вятка отдал новый приказ: – А теперь сойдите с этого места, чтобы бабы смогли подмести тут и
собрать остатки хлеба в мешки. Глядишь, наберется столько же, или чуток
поменьше.
Когда и этот приказ был исполнен, десятский вопросил у добровольцев, не
оборачиваясь на тысяцкого, по прежнему нервно теребившего пятерней черную
бороду:
– Все готовы к набегу на нехристей? – Мы сами вызвались на охоту, – дружно ответили ратники. – Веди нас, Вятка, на поганых тугар. – С Богом! Спаси нас Христос и Перун, – десятский перекрестился, за ним
осенила себя крестными знамениями его малая дружина. Он помолчал и снова
обратился к подчиненным. – Призываю вас слушать мои приказы без всякого
прекословия, а ежели кто взбунтуется или проникнется страхом, тому первая
смерть. Согласны?
– На том порешили, Вятка. – Тогда повертайте стопы на взбеги. Веревочные лестницы, скрученные в мотки на краю навершия, бесшумно
упали вниз, ратники, несшие на пряслах боевое дежурство, привязали их концы
к деревянным выступам в стене и приготовились помогать охотникам нащупывать
ступени. Поначалу в густом тумане растаяли разведчики, они словно нырнули в
черные омуты и скрылись в них с головой, остальные настроились дожидаться
сигнала. Скоро внизу протявкала как бы голодная лисица, затем тявканье
повторилось, только дальше, в третий раз оно донеслось от того места, где
должен был начинаться крепостной ров.
– Путь до самого рва свободен, – сделал заключение Латына, руководивший
всеми приготовлениями. – А там как Христос даст, и как Перун сподобит.
Вятка нагнулся к краю навершия, нащупывая веревки, из которых была
скручена лестница, затем обернулся и отдал последнюю команду: – Охотники, когда сойдете на землю, сбирайтесь подле воротных столбов.
– Такой был уговор! – отозвались голоса. – Помоги нам всесильный наш
Перун.
Десятский осенил себя крестным знамением еще раз: – С Богом! Глава четвертая. День подкатывал к полудню, солнце разогнало моросящую хмарь, зависшую
над землей урусутов, казалось, навечно, и взялось прогревать крутой склон на
краю равнины, на котором стоял походный шатер Бату-хана с входом, охраняемым
свирепыми тургаудами с кривыми саблями и пиками с конскими хвостами.
Джихангир восседал на низком троне, отделанном золотом, стоящем в центре
шатра, на нем были доспехи, украшенные золотыми накладками, служившие месяц
назад защитой владимирскому князю Георгию Всеволодовичу, разбитому вместе с
объединенным войском урусутов под улусом Красный Холм. На голове был надет
китайский золотой шлем с высоким шишаком, со стрелой, укрывающей нос, и с
бармицей на затылке, с которого свисали по сторонам четыре хвоста от
чернобурых лисиц. На груди покачивалась на золотой цепи золотая пайцза с
головой тигра, на коленях лежал китайский меч с рукояткой с вделанным в нее
крупным рубином. Пальцы рук были унизаны массивными перстнями с драгоценными
в них камнями. Ноги были обуты в мягкие сапоги красного цвета, в голенища
которых слуги запихнули парчевые штанины. Наступал час, назначенный для
приема высоких гостей, спешившихся с коней неподалеку от ставки саин-хана и
уже направлявшихся к входу. Каждый из входящих вовнутрь шатра всегда
преклонял одно колено и склонял голову в ожидании дальнейших указаний
хозяина. Но сейчас тонкости этикета, заведенного при Священном Воителе
исполнялись гостями небрежно, никто из них не снимал кожаный пояс и не вешал
его себе на шею, отдавая жизнь в руки саин-хана, потому что люди, переступавшие порог, принадлежали к чингизидам или к царственным особам, ветви которых тоже отходили от главного ствола. Всех царевичей было
одиннадцать, они вели родословные от пяти линий династии Чингисхана, то
есть, от пяти его сыновей – Джучи, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана. Но
царевичи тоже, все до единого, старались не зацепить носком сапога высокой