Страница 20 из 28
Настала страшная ночь. Дядя мой был в это время в Раджкоте. Он приехал, получив известие, что отцу хуже. Братья были глубоко привязаны друг к другу. Дядя сидел возле больного весь день, а ночью, настояв на том, чтобы мы шли спать, лег возле постели больного. Никто не думал, что эта ночь будет роковой.
Было половина одиннадцатого или одиннадцать часов вечера. Я массировал отца. Дядя предложил сменить меня. Я обрадовался и отправился прямо в спальню. Жена моя, бедняжка, крепко спала. Но разве она могла спать в моем присутствии? Я разбудил ее. Однако минут через пять-шесть слуга постучал в дверь. Я в тревоге вскочил.
– Вставайте, – сказал слуга, – отцу очень плохо.
Я, конечно, знал, что отец очень плох, и догадался, что означают в такой момент эти слова. Я вскочил с постели.
– Что случилось? Говори.
– Отца больше нет в живых.
Все было кончено! Мне оставалось только в отчаянии ломать руки. Мне было страшно стыдно, я чувствовал себя глубоко несчастным. Я помчался в комнату отца. Если бы животная страсть не ослепила меня, мне не пришлось бы мучиться раскаянием за разлуку с отцом за несколько минут до его смерти. Я массировал бы его, и он умер бы у меня на руках. А сейчас дядя воспользовался этим преимуществом. Он был так предан старшему брату, что удостоился чести оказать ему последнюю услугу! Отец чувствовал приближение конца. Он сделал знак подать перо и бумагу и написал: «Приготовь все для последнего обряда». Затем он сорвал с руки амулет и с шеи золотое ожерелье из шариков туласи и отбросил их в сторону. Через минуту его не стало.
Мой позор, о котором я здесь говорю, заключался в том, что плотское желание охватило меня даже в час смерти отца, нуждавшегося в самом внимательном уходе. Никогда не смогу забыть и искупить это бесчестье. Моя преданность родителям не знала границ – я пожертвовал бы всем ради них. Но она была непростительно легковесна, и в такой момент я оказался во власти похоти. Поэтому я всегда считал себя, хотя и верным, но похотливым супругом. Долго я не мог освободиться от оков похоти и мне пришлось пройти через многие испытания, прежде чем удалось избавиться от них.
Заканчивая эту главу о своем двойном позоре, хочу еще сообщить, что бедный крошка, родившийся у моей жены, прожил всего три-четыре дня. Иначе и не могло быть. Пусть мой пример послужит предостережением всем женатым.
Школу я посещал с шести-семи лет до шестнадцати. Там меня учили всему, кроме религии. Я, пожалуй, не получил от учителей того, что они могли бы дать мне без особых усилий с их стороны. Но кое-какие крохи знаний я собрал от окружающих. Термин «религия» я употребляю здесь в самом широком смысле – как самопознание, или познание самого себя.
Будучи вишнуитом по рождению, я должен был часто ходить в хавели. Но он меня не привлекал. Мне не нравились его великолепие и пышность. Кроме того, до меня дошли слухи о совершавшихся там безнравственных поступках, и я потерял к нему всякий интерес. Таким образом, хавели дать мне ничего не мог.
Но то, чего я не получил там, дала мне моя няня, старая служанка нашей семьи. До сих пор с благодарностью вспоминаю о ее привязанности ко мне. Я уже говорил, что боялся духов и привидений. Рамбха – так звали няню – предложила мне повторять Раманаму и тем избавиться от этих страхов. Я больше верил ей, чем предложенному ею средству, но с самого раннего возраста повторял Раманаму, чтобы освободиться от страха перед духами и привидениями. Это продолжалось, правда, недолго, но хорошее семя, брошенное в душу ребенка, не пропадает даром. Полагаю, что благодаря доброй Рамбхе Раманама для меня и теперь абсолютно верное лекарство.
Приблизительно в то же время мой двоюродный брат, поклонник «Рамаяны», заставил меня и моего второго брата выучить «Рама Ракшу». Мы заучивали ее наизусть и ежедневно, как правило, по утрам после купанья повторяли вслух. Мы делали это все время, пока жили в Порбандаре, но, переехав в Раджкот, забыли о «Рама Ракше». Я не слишком верил в нее и читал вслух «Рама Ракшу» отчасти из желания показать, что могу пересказывать ее наизусть с правильным произношением.
Большое впечатление произвела на меня «Рамаяна», когда ее читали отцу. В первый период болезни отец жил в Порбандаре. Каждый вечер он слушал «Рамаяну». Читал ее большой поклонник Рамы – Ладха Махарадж из Билешвара. Про него рассказывали, что он вылечился от проказы не лекарствами, а только тем, что прикладывал к пораженным местам листья билвы, принесенные в дар изображению Махадевы в Билешварском храме, и ежедневно аккуратно повторял Раманаму. «Вера излечила его», – говорили люди. Так это или нет, но мы этому верили. Во всяком случае, когда Ладха Махарадж читал отцу «Рамаяну», он не страдал проказой. У него был приятный голос. Он произносил нараспев дохи (куплеты) и чаупаи (четверостишия) и разъяснял их, пускаясь в рассуждения и увлекая слушателей. Мне было тогда около тринадцати лет, но я помню, что был совершенно захвачен его чтением. С этого времени началось мое глубокое увлечение «Рамаяной». Теперь я считаю «Рамаяну» Тулсидаса величайшей из священных книг.
Несколько месяцев спустя мы переехали в Раджкот. Там уже не было чтений «Рамаяны». Но «Бхагавата» читалась каждое экадаши. Иногда и я присутствовал при чтении, но чтец не воодушевлял меня. В настоящее время я считаю «Бхагавату» книгой, способной вызвать большое религиозное рвение. С неослабевающим интересом прочел я ее на языке гуджарати. Но когда однажды во время моего трехне-дельного поста мне ее прочитал в оригинале пандит Мадан Мохан Малавия, я пожалел, что не слышал ее в детстве из уст такого ревностного поклонника «Бхагаваты», каким был Малавия. Тогда я полюбил бы эту книгу с раннего детства. Впечатления, воспринятые в детстве, пускают глубокие корни, и я всегда жалею о том, что мне в ту пору не читали больше таких хороших книг.
Зато в Раджкоте я научился относиться терпимо ко всем сектам индуизма и родственным религиям. Мои родители посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Иногда они брали с собой и нас, а иногда посылали одних. Монахи-джайны часто бывали в доме отца и даже, изменяя своему обычаю, принимали от нас пищу, хотя мы не исповедовали джайнизм. Они беседовали с отцом на религиозные и светские темы.
У отца были также друзья среди мусульман и парсов. Они говорили с ним о своей вере, и он выслушивал их всегда с уважением и часто с интересом. Ухаживая за ним, я нередко присутствовал при этих беседах. Все это в совокупности выработало во мне большую веротерпимость.
Исключение в то время составляло христианство. К нему я испытывал чувство неприязни. И не без основания. Христианские миссионеры обычно располагались где-нибудь поблизости от школы и разглагольствовали, осыпая оскорблениями индусов и их богов. Этого я не мог вынести. Стоило мне только раз остановиться и послушать их, чтобы потерять всякую охоту слушать. Примерно в это же время я узнал, что один весьма известный индус обратился в христианство. Весь город говорил о том, что после крещения он стал есть мясо и пить вино, изменил одежду, стал ходить в европейском платье и даже носить шляпу. Меня это возмущало. Какая же это религия, если она принуждает человека есть мясо, пить спиртное и изменять одежду? Мне рассказали также, что новообращенный уже поносит религию своих предков, их обычаи и родину. Все это вызвало во мне антипатию к христианству.
Я научился быть терпимым к другим религиям, но это не значило, что во мне жила живая вера в бога. Как-то мне попалась в руки книга из собрания отца под названием «Манусмрити». Рассказ о сотворении мира и другие сказания не произвели на меня большого впечатления, а, наоборот, несколько склонили к атеизму.
У меня был двоюродный брат (он жив и сейчас). Я высоко ценил его ум и потому обратился к нему со своими сомнениями. Но он не сумел разрешить их и постарался отделаться от меня, сказав: «Узнаешь сам, когда вырастешь. В твоем возрасте рано задавать такие вопросы». Я замолчал, но не успокоился. Главы из «Манусмрити» относительно пищи и тому подобные вопросы казались мне противоречащими тому, что я наблюдал в повседневной жизни. Но на вопросы об этом также не получил исчерпывающего ответа. «Буду больше развивать свой ум, больше читать и тогда лучше разберусь во всем», – решил я.