Время смерти

Вдали по-прежнему стреляли две винтовки. Выл ветер, сотрясая тяжелые ветки орехов, скрипел ими. Река, гудевшая снизу, из села, словно входила в него. Будь в живых его мать Анджелия, что сегодня ночью сказала бы она генералу, командующему армией?

Рядом о чем-то толковали офицеры, что-то говорили ему, о чем-то спрашивали. Он не понимал их слов. Сигарета потухла. Он зажег снова. Ее огонек во тьме стал как бы воплощением надежды. Он хотел, чтобы это было так, и двигал рукой, огоньком рассекая тьму над селом, над родным краем; он делал все более широкие и медленные движения — вел руку от Рудника, через Сувобор к Малену. Генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек не видит во мраке Рудника, Сувобора и Малена. Он не знает, что такое Бачинац. У него на карте это всего лишь высота шестьсот двадцать, господствующая над окрестностями Мионицы. Отличная оборонительная позиция, исходная для атаки на Валево. Нет, господа. Бачинац — это нечто совсем иное; нечто, что не обозначено ни на одной из карт Генерального штаба. Нечто, что известно только ему одному. Он остановил руку. Дрожь пронзила тело под мокрой, тяжелой шинелью.

— Поехали. Я первым, это моя дорога.

…По этой дороге, сидя на белой кобыле между мешками с провизией, он навсегда покинул Струганик и Бачинац и уехал в Крагуевац «за образованием». Мать осталась на перекрестке, глядя ему вслед. Недвижимая, прижавшаяся к изгороди. У нее за спиной желтела листва ореховых деревьев, заполняя небо, они выросли для других, не для него, выгоняемого братьями из отчего дома только за то, что он был самым младшим и самым маленьким. И когда он повернулся, чтобы еще раз посмотреть на мать, ее уже не было. Словно бы поглотила высокая изгородь. Ночью в каком-то селе на Сувоборе, где он лежал рядом с братом в амбаре, у которого плотно были заперты двери, тот сказал: «Не вздумай убегать, задушу как цыпленка». Он был осужден погибнуть где-то там, в неведомом пространстве, и наверняка убежал бы, если б ночь не была такой облачной, а тьма такой густой, совсем как вот эта сегодняшняя. И мать всю ночь шептала ему: «Да хранит тебя господь, Букашка…»

Его бил озноб, слезы обжигали глаза. Хорошо, что темно и дождь. До этого момента за всю жизнь не доводилось ему слышать более важных слов, чем слова матери на прощанье. Ни слова любви Луизы, ни первые звуки детской речи, обращенные к нему, ни похвалы трех королей, ни донесения о победах при Куманове и на Брегалнице, ни слова Путника: «С сегодняшнего дня вы мой помощник, Мишич» — ничто не значило для него столько, сколько слова матери «Да хранит тебя господь, Букашка»…

— По картам, господин Хаджич, вы, должно быть, знаете, что для нас нет лучшей дороги в данном направлении. И артиллерия должна здесь пройти. Нет такой дороги, чтобы по ней не могла пройти сербская артиллерия. Извините, наши дороги непроходимы только для неприятельской артиллерии. Нет, я не сержусь. Но утверждаю: обоз генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека должен застрять в этой грязи. Ладно, хорошо. Мы обсудим, когда приедем и разместим штаб.

Конь провалился в яму, с усилием выбрался; Мишич едва удержался в седле. Кто-то из его спутников упал в лужу. Лошади испугались, трещали изгороди, слышались чьи-то возгласы. Он не останавливался, продолжал двигаться не спеша, ему было по душе, что только Драгутин покашливал у него за спиной и ласково, негромко разговаривал со своей лошадью, предостерегая ее и о чем-то по-родственному с ней рассуждая.

Стоящий мужик. Брат и травинке и скотинке. Всем сущим на земле владеет; и все, что с неба, принадлежит этому человеку. Сумел найти в себе силы на мосту заиграть. Как сообразил? Как решился? Музыкой, а не саблей собирают людей. Хорошее предостережение штабу армии. Музыкой и песней, а не пощечинами и руганью, господа академики.

— Ты музыкантом у себя в селе был, Драгутин? Говоришь, для себя и для других играл, коли лучше не нашлось? Верно рассуждаешь, Драгутин. Верно. Чтоб уцелеть, все можно попробовать. Скажи-ка ты мне, Драгутин, способны солдаты еще терпеть? Знаю я. Но наступили такие времена, когда сербу приходится терпеть дольше и больше, чем любому другому народу в этой войне. Как считаешь, Драгутин?

Солдат что-то ответил, но кони словно растоптали его слова. А по второму разу спрашивать генерал не решился: не стало ли безразлично солдатам, какое зло и от кого им терпеть приходится? Офицеры догнали их.

Угрожающе гудела во мраке река. Такой гуд в ночи не легко забыть.

…Вот так же ночами гудела Рибница возле школы, где он учился и жил. «Видишь, не рожден он землю пахать. Сможет, наверно, держать в руке перо. И бей, если не станет слушаться», — сказал старший брат учителю Сретену, о котором с ужасом вполголоса говорили между собою ребята в окрестных селах. Когда он впервые увидел этого учителя, злобного, с длинными усами, то напустил со страху в штаны. Учитель велел ему следовать за собой, ввел в класс и показал лохань, где вымачивались розги: «Видишь? Это мои помощники, а твои советники. Если моего слова будет недостаточно, они помогут вбить в тебя все необходимое для того, чтобы стать человеком. Вот здесь, на доске, написано, сколько полагается ударов за каждое нарушение. Пока ты не выучишься читать, придется мне свой закон тебе растолковать». Учитель Сретен еще о чем-то говорил, но он ничего не слышал от страха. Учитель подвел его к месту, которое отныне будет принадлежать ему. И во время уроков, и ночью, во время сна. Он не заметил, когда учитель вышел, а услыхав позади шепот, оглянулся и увидел ребят. Он слышал их голоса, а глаз не сводил с лохани, в которой мокли розги. Неужели с их помощью становишься господином, который не пашет, не сеет, не жнет и не косит? Все у него есть и одевается он, как брат его, Лазарь Мишич, что живет в Крагуеваце. Он задумался над этим и, пока учитель не ушел, так и сидел на своем лежаке, слушая шум Рибницы, вытекавшей из подземной пещеры. Он боялся розог и поэтому не убежал из школы, сидел неподвижно на уроках, был самым смирным на переменах, самым послушным по воскресеньям, когда отпускали домой. Он все делал для того, чтобы гибкие мокрые прутья в руках товарищей не хлестали его на глазах у всех. Учитель Сретен в таких случаях становился под иконой святого Саввы, называл имя «негодника», количество розог, а также имя того, кому надлежало наказание исполнять; нарушитель спускал штаны и склонялся на треногую табуретку, вершитель казни хлестал по голому телу, а класс хором считал удары. Быть исполнителем Мишич боялся так же, как и мгновения, когда приходится расстегивать штаны и склоняться на табуретку перед товарищами и учителем. В ту ночь — они уже легли спать, но сон не шел, потому что кто-то из крестьян обвинил их в краже черешен, — в комнату вошел вместе с истцом учитель Сретен, держа в руках каганец. «Вставайте и подойдите к свету!» Гудела Рибница, и оглушал порывистый ветер. Те, что послабее, пустили слезу. А мужик называл: «Вот этот… и этот. И этот тоже». — «Неужто и ты, Живоин?» Ветер ворвался в классную комнату. «Снимайте штаны. Вас шестеро. Вот каждый каждому и даст по три розги». — «Хватит им по одной, господин», — сказал крестьянин и исчез в завываниях непогоды. За уши учитель Сретен вытягивал их к треноге. Началось взаимное наказание, вопли. Когда пришла его очередь наказывать других, он не мог нагнуться и взять из лохани мокрую розгу. Он стоял и ждал, что вой и шум непогоды разорвут его в клочки. Тогда кто-то уложил его на треногую табуретку и отвесил несколько отменных ударов по уже рваной коже; искры отскакивали от земляного пола. Учитель за уши поднял его с табуретки. Мальчик был уверен, что он оборвал их, и долго ничего не слышал, а потом вдруг разозлился: «Я других бить не буду. Не буду!» Учитель схватил его за остатки ушей, вывел из комнаты в ночь и сунул в руки кувшины для воды. «Беги к источнику, маленький негодяй!» Принести ночью воды из пещеры считалось самым тяжелым наказанием. Беспросветная тьма и рев стихии накрыли его с головой. Он еле-еле нащупал бревно, ветер перенес его через речку. Учитель кричал откуда-то: «Где ты, Живоин?» — «У пещеры», — ответил он. «Входи!» Он не смел. «Где ты, Живоин?» Прижавшись к скале, он молчал, оглушенный ревом черной воды, бившей из Чертова омута, где ребята обычно купались и мылись. «Где ты, Живоин?» — доносилось из воды, и он присел на корточки. Учитель подходил к нему, прутом ощупывая тьму и камни перед собой. И прежде чем он успел прыгнуть в реку, учитель обнаружил его с помощью своего прута, схватил за шиворот и втащил в пещеру. «И не приходи без полных кувшинов!» Эти слова он услышал посреди воплей разъяренных дьяволов и больше ничего не различал, даже рева воды. Онемевшими пальцами он сжимал ручки разбитых кувшинов, а учитель, вытащив его из пещеры, дотащил до дома. Наказанные ребята плакали. Всю ночь он не сомкнул глаз и смотрел в потолок, вспоминая каждый шорох в пещере, каждое завывание ветра, и пришел к выводу, что дьяволов он не увидел, нету их в пещере. Их выдумали учитель Сретен и служитель Ракета, чтобы пугать ребят. Ревела Рибница, пошел дождь, ветер стихал, а ему вдруг захотелось опять пойти в пещеру. Сделать то, на что в школе никто не отваживался. Он встал и крикнул: «Кто со мной в пещеру?» Все молчали, ребята спали, всхлипывали только наказанные. «Кто со мною в пещеру? Ну!» Никто не отозвался. «Я там был. Нету там дьявола». Это была победа. Первая победа в жизни…