Время смерти

— Я приказываю солдатам остановиться! Стойте, люди! Я командующий Первой армией!

Толпа вдруг, точно перед внезапно раскрывшейся пропастью, замерла, зацепившись за него взглядом.

— Неужели вы оставите за своей спиной женщин и детей? Села вы бросили швабам, а теперь хотите, чтобы перебили ваших детей и ваш скот? Какой страх поселился у вас в душе, солдаты? Нам некуда бежать. Наша страна слишком мала, чтобы убегать. Что будет с нами, если мы кинемся в бегство?

Масса, до которой не долетал его негромкий голос, которая не видела его и по-прежнему стремилась поскорее, точно смерть была уже за плечами, перейти мост, всей своей мощью ударила по людям, остановившимся перед ним, а люди эти молча, но уверенно выдержали ее напор.

Глаза его увлажнились: Первая армия начала жить. От них, этих самых ближних, что узнали его и не смеют и не могут идти дальше, а хотят его слушать, родилась волна ожидания, передышки, и эта волна катилась теперь через мост на другой берег Рибницы. Его охватило острое чувство жалости к солдатам, униженным и врагом, и собственным бессилием.

— Воины, дети мои, повернитесь!

— Ты хочешь, чтоб мы все погибли? — прервал его вопль, и ему стало легче, так и обнял бы этого усатого унтера.

— Я хочу, чтобы нас меньше погибло, унтер-офицер. И чтобы мы все вместе начали бороться за жизнь. Гибнут те, кто убегает и не думает, остаются в живых те, кто защищается и рассуждает. Немец еще и до Колубары не дошел, а вы разбегаетесь, будто он вступает в Мионицу.

— Уходи с дороги! Чего ты хочешь от нас, Мишич? Ступай в Крагуевац! В Ниш! В Салоники уезжай! Оставь нас спасаться как умеем! Зря мы и до сих пор погибали!

Это наверняка гражданские, он искал их взглядом. Под давлением толпы мост наполнялся, люди теснились, солдат к солдату: хмурые, небритые лица, потрепанные шапки натянуты на уши. Если эти уступят, его сбросят с коня, растопчут, утопят в грязи. Однако он удерживался от крика, оставался строгим и решительным.

— Я хочу, чтобы моя армия перешла Рибницу за последним беженцем. Первая армия и в беде должна оставаться армией. И не мыкаться вот так, вы слышите, солдаты?

Крики заглушили его слова:

— Мы идем по домам, свой очаг защищать! Державу не можем! Пусть ее Пашич с французами обороняет! Ты хочешь кукурузой из пушек стрелять? Я босой! С мертвого снял куртку, а она мне тесна. Три дня ракией живу, а баклагу после боя наполняю! У меня дома всех поубивало, за что воевать, генерал?

Офицеры штаба кричали на солдат, приказывали замолчать, называли имя, чин его, командующего Первой армией.

— Говорите о своих бедах, солдаты!

— Не за что нам больше погибать, господин генерал, нечем нам больше сражаться. Я вот хочу голову свою унести целой.

— Стойте, братья, я ведь приехал сюда не для того, чтобы заставлять вас умирать. Я приехал ради того, чтобы мы вместе боролись за наше спасение. Мы должны остановиться и разобраться по ротам, батальонам и полкам. Клянусь вам головой, вы больше не будете убегать. Скоро наступит конец вашим мукам. К нам подоспеет помощь и снаряды.

— Это правда, господин генерал? — крикнул кто-то, чьего лица он не успел различить.

— Правда, герои. Правда, дети мои. Я не требую от вас какого-то чуда, но только то, что мы сами способны сделать. — На глазах у него были слезы, горло сводила судорога, — Эту страну я люблю не меньше вашего, и моя жизнь не дороже вашей. Послушайте меня, и вы увидите, что будет со швабами через неделю!

— А что нам делать?

— Позвольте мне пройти на тот берег и ступайте за мной. — Он слез с лошади. Передал Драгутину поводья и медленно, в такт тому, как отступали люди, пошел за ними, а они поворачивались, толкаясь, оставляли ему проход и один за другим шли за ним, пихая Драгутина, дескать, остановись ты со своим конем, нам, людям, его солдатам, нужно быть ближе к нему, командиру, который не оскорблял их, не угрожал им, не ругал, который не был похож ни на одного офицера.

Настоящего человека во всем сразу видно: появился в толчее когда телеги под откос покатились и встал перед самым дышлом, а ведь мог задницу в ямку спрятать не подставлять голову под снаряды которые вокруг сыплются когда не поймешь ни кто ты ни что ты ни куда тебе деваться под разверзшимся небом где от дождя все зубы сгнили а назавтра от мороза и снега уши и пальцы отвалятся может и останемся навсегда в канаве да яме всеобщей может случится как он говорит а если и с ним лучше не станет не выйдет так как он говорит тогда уж не на кого и не на что надеяться вот поглядим чего стоит этот человек с желтыми усами что в своей новой шинели и сапогах с вороным вестовыми и свитой появился в самый раз когда все перед глазами тьма накрыла чтоб никогда не бывать рассвету потому что и незачем рассветать если доля у тебя собачья и до войны и во время войны.

Даже офицерам из штаба армии, которые стали присоединяться, не позволяли солдаты отделить себя от него, продирались локтями, тесней жались друг к другу, не обращая внимания на требовательный шепот пропустить их вперед.

Он шел совсем медленно, ровно, сдерживая шаг, словно двигался на запад на сближение с германскими дивизиями, которые громили его арьергарды в вечерних боях. Может быть, именно сейчас и отсюда, с моста через Рибницу, Первая армия наконец повернула в сторону Дрины и Мачвы и начала борьбу против этой напасти, — борьбу, которой нет конца, пока швабы остаются в Сербии? На это многие солдаты способны, он замечал это, чувствовал у кого по голосу, у кого по повадке, по натруженным рукам. Если б им хоть трое суток поспать под крышей и поесть горячего. Передохнуть, пока подоспеют снаряды и студенты. В душах и в умах у них неурядица и мрак. Им необходима хотя бы одна победа. И доверие к своим командирам. Только и всего. Горячий ужин и спокойный сон. Путь преградил обоз, телеги вперемешку с городскими фиакрами, скотиной. Он перешел по мосту, остановился; от его имени солдаты убеждали женщин и каких-то гражданских, стремившихся во что бы то ни стало перейти мост.

— Офицеры, постройте войска слева, фронтом к цыганским хижинам. Артиллерии и обозу группироваться справа от дороги. Люди, подождите немного! Ну куда ты прешь? Армия тебя защищает, вот она — рядом.

Командиры бегом кинулись вдоль реки по пашням и огородам, выкликая номера своих рот и батальонов. Солдаты же смотрели ему вслед, ждали еще чего-то, строились медленно, неохотно. Мишич стоял на дороге, окруженный офицерами. В Мионице уже зажигали лампы. Дождь лил не переставая. Не прекращался и артиллерийский обстрел со стороны Бреждья. И винтовочный огонь от Колубары. Удержать, подавить безумие, хотя бы на мгновение убедить всех, что нельзя убегать сломя голову, но отходить следует планомерно, в полном порядке.

На берегу под голыми тополями постепенно возникал воинский строй. Рождался порядок. Утверждался, петляя в кукурузе, обретая силу во тьме. Вот уже возникла рота.

— Посмотрите, нельзя ли найти провизии и ракии для солдат. Разыщите любой ценой, Савич. Соберите интендантов. А вы, Милосавлевич, помогите собраться артиллеристам и обозу. Поинтересуйтесь, есть ли фураж для скота. Возьмите в Мионице, где сумеете. А по мосту сперва пропустите скот. За ним пеших беженцев. Потом упряжки. Валевские фаэтоны пойдут последними.

Люди, сидевшие в экипажах, ворчали, слыша его. С ними он объясняться не станет, его больше интересовало, как на берегу Рибницы возникали первые батальоны Моравской дивизии, формировался полк, рождалась дивизия. Вырастала Первая армия.

— Разложите костры, офицеры. Пусть люди отогреются. Скоро и хлебом разживемся.

Он закурил. По берегу Рибницы в темноте уже ломали плетни, разносили ограды, выдирали колья, с трудом, нехотя загорались огоньки. Дождь гасил костры; призраками над головами людей клонились тополя и ивы, за которыми гудела угрюмая, вздувшаяся река. По мосту шли женщины, двигался скот. Этого Мишич и добивался.

— Господин генерал, можно мне на дудке сыграть? — шепотом спросил Драгутин.