Граница дождя

— Надо почаще делать маникюр, а то противно смотреть на карты в неухоженных руках.

По вечерам мама по-старушечьи долго готовилась ко сну, измеряла давление, определяя сегодняшнюю дозу лекарства, закапывала в глаза средство от катаракты, плотно-плотно задергивала шторы, чтобы не разбудил утром случайный луч солнца, натягивала сеточку на поредевшие волосы. Вместо «Спокойной ночи» она неизменно говорила Лине: «Ну а теперь пришла пора счастья». Счастье заключалось в тоненьком белом квадратике снотворного — проглотить и до утра забыться.

Так сложилось, что они почти не разговаривали, разве что о текущих делах: не заправить ли куриный бульон вермишелью, идти ли гулять и на какой день записаться к парикмахеру.

Линин день рождения отметили походом в кафе. Мама была возбуждена, ей все нравилось, и она все комментировала:

— Смотри, официантки молоденькие, но не вульгарные, улыбаются мило, и юбки у них откровенной, но не пошлой длины.

Говорили в основном о еде, что в какие годы можно было купить, а что было дефицитом, да что сколько стоило. Заказали по бокалу вина.

— Ну, Линочка, за тебя, чтобы жизнь у тебя была светлая.

«Надо же, — скрутив закипевший гнев, отметила Лина, — слово-то какое подобрала, пустое и необязательное». Что ее жизнь? Нянька при старухе. Любой возразит, что сама такую выбрала, и она не сможет объяснить почему. Она только то понимает, что хочет быть хорошей дочерью, именно потому что мама ее в детстве не любила, такая изощренная месть.

— Вот сегодня тепло, а ты родилась в холодный день, и ветер прямо с ног сбивал, когда мы с Лешенькой шли к Грауэрману. Пешком, представляешь? А утром принесли на завтрак по крутому яйцу, и нянечка шепотом сказала, что это в честь Пасхи.

— Я родилась на Пасху? — ахнула Лина. — Я знала, что в воскресенье. А про Пасху ты никогда не говорила!

— Правда? Ну, значит, к слову не приходилось. А что, для тебя это имеет значение?

Лина не ответила. Она уже научилась столько пропускать, переводя разговор! Слишком много было острых углов, и любое неосторожное слово вызывало ядовитый ответный поток.

На десерт заказали фруктовый салат со взбитыми сливками.

— Я такой ела только лет сорок назад, в Пярну.

Лина опять промолчала. Милочка утром звонила, поздравляла, и показалось, что в ее речи проскользнул тот самый эстонский акцент, который так любят изображать пародисты. Как всегда звала в гости, говорила ровно, уверенно, передала привет от Ленарта. Лина часто думала, как пошла бы ее жизнь, если бы дочь не уехала из Москвы. Кто знает, отчего у них нет детей. Может быть, с другим мужем все было бы иначе. И она бы гуляла не с мамой, а с внуками… И было бы с кем посидеть на диване и поболтать вроде как ни о чем, но чувствуя, что рядом плоть от плоти твое, теплое… Хотя что-то у ее подруг с дочерьми вовсе не так.

Назавтра была расплата. Мама перевозбудилась, устала, не захотела вставать, потребовала завтрак в постель, раздражалась и обижалась буквально на все. Лина соврала, что едет на урок, и сбежала из дому.

Она с каждым занятием водила машину все уверенней. Права она получила лет двадцать назад, Шура заставил: «Выпью, домой отвезешь», — хотя тогда легко не пил даже в гостях, и за руль она садилась редко. Машина, полгода простоявшая без движения, оказалась на ходу, Лине порекомендовали опытного инструктора, и она с упоением вспоминала подзабытые навыки.

Летом, когда Москва опустела, особенно по выходным, она стала возить маму кататься. Это вошло в число ритуалов, как когда-то выезд в экипаже, о каких читали в классической литературе.

Садясь в машину, мама чувствовала себя гранд-дамой, а потому готовилась тщательнее, чем обычно. Лину поражало, что ей было не лень переодеваться несколько раз, если отражение в зеркале ее не устраивало. Мама с таким азартом меняла блузки, шарфики и жакеты, что Лина, вполне равнодушная к собственному гардеробу, увлеклась ее нарядами. Она будто впала в детство, когда вырезала для картонной куклы платья с клапанчиками. Мама худела, руки подрагивали, видела неважно, а Лина не то что шить, пуговицу прикрепить едва умела. Мама сердилась:

— Ничему-то я тебя не научила!

Это был опасный момент, надо было немедленно отвлечь ее, иначе следовало неизменное:

— Ты вообще свою жизнь профукала!

Сама она работала до семидесяти с лишним, пока не стало трудно ездить на метро. А потому порицала дочь:

— Как тебе не тошно молодой без работы!

Мама читала Сименона в оригинале, и по привычке вставляла в разговор выражения embarras de richesse или cre´me de la creme´ и, как бы спохватываясь, снисходительно переводила их Лине, давно, почти что с поры «Золушки», не прикасавшейся к французскому:

— Это идиомы «затруднение от избытка», то есть трудность выбора, и «сливки сливок» — лучшее из лучшего.

— Позанималась бы ты со мной французским, — попросила как-то Лина.

— А зачем? Ты мне развлечение ищешь? — язвительно отозвалась мама. — Мне и так не скучно.

— Почему ты все о себе! — не сдержалась Лина. — Это я, я хочу знать французский!

— А зачем?

Мать казалась искренне изумленной. А Лину уже несло:

— А зачем вообще люди читают книги, ходят в музеи?! Да и границы теперь, слава богу, не на замке. Ты вот так и не была в Париже, а я поеду!

Мать загрустила. Париж был ее больным местом. Она могла бы с закрытыми глазами представить себе знакомые до деталей по картинкам Нотр-Дам и Сакре-Кёр, Эйфелеву башню и Триумфальную арку.

— Да, в мое время Париж был как Марс…

Темы «в мое время» Лина тоже избегала. Политические взгляды у них с матерью не совпадали. Она сама, хоть и не была так политизирована, как большинство ее знакомых, радовалась происшедшим переменам, быть может, потому, что от нее они не потребовали особых экономических жертв. А мама не могла пережить крушения советской империи, хотя и признавала, что демократы принесли кое-что хорошее. Путешествия, например.

Однажды Лина все-таки задала всю жизнь мучивший ее вопрос:

— Мама, а почему вы нас с Владиком так назвали? Ты говорила, что это папа хотел.

— Папа был на большой работе, крупным хозяйственным работником, ему наплевать было на идеологию. Ему важно было, что государственная машина могла мобилизовать человеческие ресурсы на решение задач социалистического строительства. — Лину поразило, что мама так гладко излагает, будто читает по бумажке. — А что назвал так, мода была. Скажи спасибо, что не стала Индустрией. А мода — вещь необъяснимая. Вот скажи, чего это вдруг столько Кристин развелось?

Лина поняла, что ответа не дождется, и по привычке перевела разговор.

— Надо же, я так хорошо помню, как мы ходили моды смотреть на Кузнецкий Мост… Хотя в «Бурде» мне всегда нравились больше.

— Еще бы! Мой секрет был в том, что я никогда не отступала от выкройки, а большинство наших, даже имея журнал в руках, все пытались усовершенствовать. А там до мелочей продумывали каждую деталь, так что самодеятельность выходила во вред. А изюминка-то в аксессуарах — вот тут твори не хочу. А тебя я в детстве одевала — как картинку. Странно, что ты потеряла к этому интерес, за собой совершенно не следишь.

Ну ясно! Не могла не уколоть, иначе не была бы сама собой. Страх материнского неодобрения до сих пор сковывал Лину. Казалось, она хотела на все получать разрешение, которого уже много десятилетий не требовалось! Мамино недовольство ею было разлито во всем, пора бы привыкнуть, но жало каждого вскользь брошенного замечания непременно достигало цели. Лину жгло изнутри: «Вот она умрет, а ко мне во сне будет приходить и упрекать: “Я тебе говорила, а ты…”». Но она терпела, и почти четыре года, прожитые под одной крышей, сделали из нее стоика. Да, она ждала маминой смерти, но не желала ее даже не из любви, не из боязни потерять близкого человека, а, скорее, цепенея при мысли еще раз начинать жизнь сначала.

Незаметно Лина стала все больше зависеть от маминого настроения. А оно, в свою очередь, зависело от погоды, атмосферного и артериального давления, кондиции сваренного на завтрак яйца (надо было до секунд высчитывать время и точно соблюдать силу огня), услышанной по радио новости и неизвестно от чего еще.