Страница 24 из 55
Я нашёл семь штук, а Кевин — шесть. Лайам с Эйданом ушли далеко вперёд: на их стороне магазинов не было, но пусть попробуют перейти на нашу сторону. Пусть только попробуют: таких получат, что до новых веников не забудется. Китайская пытка обеспечена. У кого меньше всего осталось палочек, тот съест ком битума. Наверняка битум достанется Эйдану. Главное, чтобы он точно проглотил. Мы добрые, мы чистенький найдём. Я подобрал ещё одну, совсем свежую. Кевин побежал за следующей, я обогнал его, подобрал первый, а он, пока я бегал, нашёл ещё две. Теперь будет гонка, а после гонки всегда бывает драка. Или так, потасовка. Я наклонился за палочкой в канаву — мы давно прошли магазины — а Кевин как меня толкнёт! Я так и полетел с палочкой в руке. Посмеялся и вылез обратно.
— Хватит хулиганить.
Тут Кевин сам полез за палочкой; ну что ж, моя очередь. Я пихнул его, но не сильно. Пусть поднимает свой мусор. Потом оба заметили одну, помчались, я перегнал, а он как толкнёт в спину. Такой подлянки я не ожидал и рухнул во весь рост, не сумев затормозить, потому что слишком быстро бежал. Содрал всю кожу с коленок, ладоней, подбородка, костяшек пальцев. Но палочек не выронил. Я сел. Кровь на ладонях смешивалась с грязью. Кровавые пятнышки наливались полновесными каплями.
Я затолкал палочки в карман. Уже болело.
Однажды на школьном дворе я проглотил уховёртку. Полз по земле, вдруг уховёртка, я хоп! — и проглотил её. Да, вот это был вкус! Я сглотнул, и эта гадость проскочила так, что не выкашляешь. Из глаз хлынули слёзы. Вкус был кошмарный. Хуже керосину. Я помчался в туалет, сунул голову под кран, и пил, и пил сто лет, не отрываясь. Лишь бы смыть этот яд, а если повезёт, утопить уховёртку. Она, дрянь такая, проскочила прямо в пищевод.
Я никому не рассказал.
Один парень поехал в Африку на каникулы…
— Ты же не ездишь в Африку на каникулы!
— Заткни глотку.
И вот он в Африке ел салат на ужин, вернулся в Ирландию, и у него жутко заболел живот, и повезли его на Джервис-стрит, ведь он корчился в агонии — привезли на такси — а врач не знал, что с ним стряслось, а парень словечка вымолвить не мог, только орал от боли, положили его на операцию, вскрыли, а там, в желудке, ящерицы! Двадцать штук, целое гнездо. И жрут его желудок изнутри.
— Ты всё ещё не съел салат, — настаивала маманя.
— Он умер от салату, — ныл я, — Умер тот парень-то.
— Ешь сейчас же! Ешь давай. Он мытый.
— А тот парень от такого же салату взял и умер.
— Повторяет вот и повторяет за дураками дурость всякую, — пожаловалась маманя куда-то в сторону, — Слушал бы поменьше чепуху.
Вот бы помереть! То есть дожить в страшных мучениях до папанина прихода, нажаловаться папане на бессердечную маманю и уж потом помереть.
Ящерки в банке на Джервис-стрит. В холодильнике. Для тех, кто учится на врача. Наглядное пособие. Все в одной банке. Плавают в специальной жиже, чтобы не сгнили.
Штаны у меня все в смоле, особенно колени.
— Как, опять?!
Маманя обязательно говорит: «Как, опять?!» И в этот раз вскрикнула: «Как, опять?!» Пора бы уж привыкнуть.
— Ах, Патрик, Бога ради, только не опять.
Заставила снять штаны. Заставила снять штаны прямо в кухне, наверх не пустила. Указала мне на ноги и защёлкала пальцами. Я стащил с себя штаны.
— Сначала ботинки, — потребовала маманя, — Покажи подошвы.
Хотела проверить, нет ли на подошвах битума.
— Да чистенькие, — убеждал я маманю. — Я ж проверил.
Я так и стоял в полуспущенных штанах. Маманя, чтобы я поднял вторую ногу, пошлёпала по колену сбоку, несколько раз раскрыла ладонь, пока я не понял, что от меня требуется, и не поставил ступню ей в руку. Рассмотрела подошву.
— Я же говорил… — пробубнил я.
Маманя отпустила мою ногу. Когда её что-то раздражало, она не могла говорить — только показывала рукой и щёлкала пальцами.
Как говорил в древности Конфуций, ложишься спать с зудящей задницей — встаёшь с утра с вонючим пальцем.
Он сделал из пальцев птичий клюв и, сжимая-разжимая пальцы, тыкал мамане в нос:
— При-ди-ра, при-ди-ра.
Маманя беспомощно огляделась и снова посмотрела папане в глаза.
— Падди, — прошептала она.
— Войти не даёт, с порога придирки…
— Падди…
Я отлично понимал, что значит «Падди», вернее, то, что вкладывает маманя в имя «Падди». Понимал и Синдбад, и даже маленькая Кэтрин соображала, иначе бы не переводила так испуганно огромные глазища с маманиного лица на папанино.
Он застыл. Вздохнул глубоко, ещё раз вздохнул. Сел. Он уставился на нас, как бы узнавая. Потом вроде опомнился.
— Как учёба?
Синдбад захохотал, причём старался хохотать громче и веселее. Понятно, зачем.
— Здорово, папочка, — сквозь смех выговорил он.
Мне было понятно, зачем Синдбад хохочет, но подгадал он не вполне удачно. Решил — всё, гроза прошла. Папаня сел спокойно, интересуется насчёт учёбы, значит, ужас кончился.
Ничего, научится.
— Почему здорово? — задал вопрос папаня. Вопрос нечестный, чтобы подловить Синдбада, как будто бы он тоже участвует в ссоре.
— Просто здорово! — бросился я на выручку.
— Да? — папаня смотрел не на меня, а на Синдбада.
— Одного парня вытошнило на уроке, — бодро выпалил я. Синдбад вытаращил зенки.
— Неужели? — обратился к нему папаня.
— Точно, — ответил я.
Отец выжидательно посмотрел на Синдбада, тот отвёл от меня взгляд и пробормотал:
— …точно.
Сработало. Папаня изменился. Скрестил ноги, смешно зашевелил ступнёй вверх-вниз. Это знак. Победа! Я спас Синдбада.
— Кого?
Я победил папаню. Малой кровью.
— Фергуса Суини.
Синдбад опять вытаращил зенки: Фергус Суини учился в другом классе.
Папаня обожал всякие гадости, поэтому спросил:
— Бедный Фергус, как же он так?
Но мелкий был уже во всеоружии:
— Изо рта фонтаном.
— Не может быть! — изобразил удивление папаня, — Пакость какая.
Он считал себя умником, делающим из несмышлёнышей посмешище. А на самом деле мы были умники, а он — посмешище и несмышлёныш.
— Кусками, — сказал Синдбад.
— Кусками, — повторил папаня.
— Жёлтыми комками, — поддакнул я.
— И на тетрадку, — сказал папаня.
— Ага, — кивнул Синдбад.
— И на учебник, — сказал папаня.
— Ага, — кивнул Синдбад.
— И на соседа по парте, — придумал я.
— Ага, — кивнул Синдбад.
Мы стояли в кругу, а Кевин за кругом. Мы жгли костёр и смотрели в огонь — так полагалось. Ещё не стемнело. Мы держались за руки — так полагалось, и придвигались всё ближе к огню. Глаза жгло, а тереть их запрещали правила. Мы играли в эту игру уже третий раз.
Наступила моя очередь.
— Гвоздодёр.
— Гвоздодёр! — без единой улыбки повторили мы хором.
— Гвоздодёр, гвоздодёр, гвоздодёр!
Пели мы только второй раз. Раньше делали лучше, правильнее: только выкрики и индейские кличи. Так правильнее, особенно пока светло.
Слева стоял Лайам. Земля сочилась влагой, как болото. Кевин кочергой хлопнул Лайама по плечу. Его очередь.
— Шпалера.
— Шпалера!
— Шпалера, шпалера, шпалера!
Мы ушли на пустырь за магазинами, подальше от дороги. Некоторые места, где мы раньше играли, теперь были для нас потеряны. Территория наша сужалась. В рассказе, который читал вслух Хенно, глупейшем детективчике, речь шла о женщине, которая прищипывала розы на шпалерах. Потом её убили и долго, нудно искали убийцу. Мы плевать хотели, кто убийца, но слушали внимательно: вдруг Хенно опять скажет «прищипывала». Не сказал. Зато через предложение звучало слово «шпалера». Что такое шпалера, не знал никто.
— Бука.
— Бука!
— Бука, бука, бука!
— Невеглас.
— Невеглас!
— Невеглас, невеглас, невеглас!
Никогда не догадаешься, какое слово следующее. Я старался: услышу на уроке незнакомое или просто звучное словечко — и внимательно смотрю, какое у кого выражение лица. Так же поступали и Лайам с Эйданом, и Кевин, и Иэн Макэвой — коллекционировали слова.