Страница 23 из 55
Новая улица, проложенная к шести домам Корпорации, не выводила на какую-нибудь другую улицу, а заканчивалась тупиком, не доходя первого дома. Туда сделали поворот с нашей улицы, прямо возле доннеллиевского поля, но улицы хватило всего на несколько футов. Наше футбольное поле, всего с одними воротами, располагалось на пустыре между двух дорог. Другие ворота обозначались двумя свитерами, лежащими друг напротив друга. Обычно игра шла в одни ворота по системе «три-и-меняться». Забить легко, особенно с левой стороны, потому что там пригорок и можно пустить мяч вратарю выше головы. На пригорке-то все и толпились. Команд не было, каждый играл сам за себя. То есть двадцать игроков — двадцать команд, а бывало и побольше двадцати. В результате по-настоящему играло, старалось забить гол только трое- четверо. Прочие, большей частью малышня младше Синдбада, просто носились за мячом, даже не пытаясь пнуть его, хохотали, особенно когда приходилось внезапно поворачивать в другую сторону. А толкать и пинать мелких запрещали правила. Стоило мне получить мяч, я скрывался от тех, кто играет по-настоящему: Кевина там, Лайама, Иэна Макэвоя — за толпой малявок. Те окружали меня плотной кучкой, а настоящему игроку было уже не дотянуться. Как в том фильме, где Джон Уэйн спасался от погони: пригнулся, низко свесился с коня и въехал в самую толчею всадников. В толпе никто не обратил на него внимания. Потом, оказавшись в безопасности, ковбой сел в седле ровно, обернулся назад, отсалютовал и с милой улыбочкой умчался вдаль. Единственный минус «три-и-меняться»: когда выиграешь, то есть забьёшь три гола, изволь стоять на воротах. Я играл лучше Кевина, но бросал стараться после двух голов и никогда не побеждал, потому что ненавидел быть вратарём. Эйдан играл отлично, у него был талант к обводам, и при этом, когда мы играли пятеро на пятеро, его выбирали в команду последним, предпоследним; никто не хотел с ним связываться. Он единственный играл за настоящую команду Рахени в группе «до одиннадцати лет», хотя ему девяти не исполнилось.
— Твой дядька распорядитель в команде, вот ты и играешь…
— Никакой он не распорядитель, — отбрёхивался Лайам.
— Чем докажешь?
— А он ничем не распоряжается, только смотрит.
У Эйдана была синяя футболка с настоящим вышитым номером: 11.
— Я нападающий, — гордился он.
— Ну и нападающий, ну и что?
Ух футболочка. Плотная, настоящий джерси. Эйдан её не заправлял. Майка из-под неё не просвечивала.
Вратарь из него тоже получался гениальный.
Игра пятеро на пятеро никогда не заканчивалась. Вернее, победа оказывалась всегда за теми, кто защищал ворота из двух свитеров, и вот почему:
— Чарлтон Бесту… Го-о-ол!
— Какой гол?! Над свитером пролетело, значит, штанга!
— Нет, между штангами… то есть свитерами.
— Ага; дуплет.
— Ни фига.
— Нет, фига.
— Тогда я не играю.
— На здоровье, не играй.
Случалось, мы играли во время школьного завтрака. Однажды я, уже забив два гола, нарочно пнул мяч едва-едва, чтобы Иэн Макэвой уж всяко не пропустил. А он в это время отвернулся положить свой дурацкий бутерброд на свитер, и мяч проскакал мимо него. Третий гол, становись на ворота вместо этого горе-вратаря.
— Ты нарочно, — толкнул я Иэна Макэвоя.
— Не нарочно, ты, кретин, — дал он мне сдачи.
— В воротах стоять надоело.
Толкать его в ответ не хотелось. Лучше пну.
— Ты нарочно пропустил, поиграть захотелось, а я с поля долой, значит?
— Ни фига.
— Шевелиться потому что надо! Мяч ловить, а не хитрить!
— Я буду за вратаря.
Это сказал парнишка из домов Корпорации, который стоял за воротами, сделанными из свитеров.
— Нет, я! — закричал я.
Он был младше и ниже меня. Настолько ниже, что ни в жизнь меня не уделает, пусть хоть на боксера выучится. Так что я вытолкал его из ворот.
— Это наше поле.
Здорово я его толкнул. Парнишка обалдел и чуть не упал, заскользил по сырой траве. Скажу не совру: он не знал, уйти ему или остаться. Спиной повернуться боялся, драться тоже трусил: вдруг я наброшусь и разорву его на клочки. А не драться было нельзя. Ведь я его толкнул: или давай сдачи, или трус и цыплак.
— Это наше поле, — повторил я и прописал ему пенделя.
Маманя вечно твердила: не играйте с бельевым катком, держитесь от него подальше. Ролики были действительно твёрдые, но всего-навсего резиновые. На донышке одного их них я вырезал значок хлебным ножом. Мне нравился жар-пар по всей кухне, когда маманя пропускала через каток простыни и папанины рубахи. Простыни так и переливались мыльной радугой, на них надувались громадные пузыри, а маманя вкладывала уголок очередной простыни в каток и проворачивала ручку. Простыня вытягивалась из воды, как загарпуненный кит. Вода стекала по ней, и пузыри лопались. Радуга втягивалась между роликов, а выползала гладкой, обыкновенной тканью. Сверкание куда-то пропадало. Ещё простынку! резина скрипит и стонет, а потом легко проглатывает ткань. Помогать маманя запретила. Мне разрешали только стоять за стиральной машиной и сторожить бельё в красном тазике: тёплое, какое-то хрусткое, тяжёлое. Чтоб пальцы были в безопасности. Одёжки поменьше я ловил с другой стороны и складывал стопкой на простынях. Таз наполнился. Теперь время складывать в машину пелёнки. В кухне клубился пар, который очень меня занимал, на стенах оседала влага.
Битум на дороге пузырился. Для игры требовались палочки от мороженого. Играли мы первый раз в году, поэтому загодя их не заготовили. Я с Кевином и Лайам с Эйданом — всего нас было четверо. Иэн Макэвой гулять не пошёл — у него болели ноги. Сильные приступы боли в спине, сказала его маманя, на почве роста. Мы стучались в парадные двери только поздно вечером, играя в постукалочку. На моей стороне улицы в воротах тенёк и прохлада; одно удовольствие, особенно в жаркие дни. Туда никогда не заглядывало солнце. В углах нашей арки годами копилась пыль: рассыпались пластмассовые машинки, прыгая по гравию. Под дверью были просверлены три небольшие круглые дырочки для вентиляции подвала, чтоб там всё не заплесневело. Если в дырку провалится, скажем, солдатик, прощайся с ним навеки. А ещё оттуда мыши выбегают. Палочкой от мороженого удобнее всего расковыривать пузыри. Ею можно поправить пузырёк, сплющить его, собрать воздух в одну сторону — что угодно.
Сильные приступы боли на почве роста. Иэна Макэвоя привязали к постели. Рот заклеили пластырем, чтобы не стонал, как Джону Уэйну в кино. Когда ковбою прострелили ногу, друг влил ему в рану виски. Я накапал виски на Синдбадову болячку: совсем чуток. Он стонал и корчился ещё до этого, поэтому не знаю, болело ли у него от виски, как у Джона Уэйна, и помогло ли ему.
Мне с Кевином досталась та сторона, где магазины, а Лайаму и Эйдану — другая. Нам больше повезло: там этих палочек до фига и выше. Синдбад с нами не гулял, снова болел. Если к вечеру не оклемается, маманя вызовет врача. Она всегда повторяла, что мы оба только и ждём каникул, чтобы расклеиться и разболеться. Шли пасхальные каникулы, Светлая Пятница. Небо было синее-синее.
Все мостовые в Барритауне делались цементные. Где не перекопано, везде цемент, а швы заливали битумом. С первого взгляда трудно отыскать, где битум размяк и пузырится, зато если нашёл — здорово. Старая корочка серая и вся в морщинах, как шкура у слона вокруг глаз, но под этой шкурой, только ковырни, скрывался свежий битум, чёрный, сочный, похожий на ириску. Если расковырять пузырь, полезет свежий, не запылённый битум; верхушка пузыря лопнет — и получится вулкан. Извержение, булыжники во все стороны, все умирают со страшными криками:
— Нет, нет, только не это! Спасите! А-а-а…
Пчёлы, например. Если, конечно, наловить получится. Потрясёшь хорошенько банку, — пусть пчела наверняка оцепенеет до полусмерти, — и переворачиваешь вверх дном, прежде чем она очухается. Мы подталкивали пчелу палочкой поближе к вулкану, и наконец, она увязала в битуме. Мы наблюдали. Трудно понять, больно пчеле или нет: она же не кричит, не ругается. Потом разрывали пчелу пополам и хоронили в битуме. Я непременно оставлял пчелу в битуме, для примера остальным. Нередко пчеле удавалось спастись. Если не полоумная, вылетит, когда мы перевернём банку, и не разобьётся оземь. Пусть летит, мы не держим. Пчёлы могут зажалить до смерти, но кусаться им не нравится, они нападают только в безвыходных ситуациях. Не то, что осы. Осы кусаются нарочно. Один парень из Рахени случайно проглотил пчелу, она ужалила его в горло, он умер. Задохнулся. Бежал, разинув рот, и пчела влетела в горло. А когда умирал, раскрыл рот, чтобы попрощаться, и пчела как вылетит! По крайней мере, так болтали. Мы наполняли банки листвой и цветами, чтобы пчёлы чувствовали себя как дома. Против пчёл мы ничего не имели. Они же мёд делают.