Страница 16 из 55
Победа.
Я смотрел поверх голов проигравших.
Мною любовались тётушка, дядя и четвёрка двоюродных братцев-сестриц. Все сидели на диване, а двум мальчикам места не хватило, они сидели на полу.
— Как женился впервой —
Ох, и поднял же вой —
Я любил петь. Упрашивать меня не приходилось.
Мы гостили у дядюшки с тётушкой в Кабре. Я знал, что это Кабра, но точнее адреса не помнил. Первое причастие Синдбада. Двоюродный братишка хотел посмотреть его молитвенник, а Синдбад не разрешил. Я запел громче.
Маманя уже приготовилась похлопать. Синдбада ждал подарок к первому причастию. Дядя уже шуровал в кармане. Это очень бросалось в глаза. Дядюшка даже ногу вытянул, чтоб сподручнее было монетки доставать.
Тётя сунула в рукав носовой платок. Рукав заметно топорщился. Сначала обойдём ещё два дома дядюшек-тётушек, а потом — в кино.
Все зааплодировали. Дядя вручил Синдбаду два шиллинга, и мы засобирались.
Умирая, индейцы — краснокожие индейцы, а не индийские, — отправлялись в край счастливой охоты. Убитые викинги входили в чертоги Валгаллы. Мы попадаем в рай — или в ад. В ад — если совершили смертный грех. Даже если идёшь к исповеди, и тут тебя — бац! — грузовик переехал, и в ад. А прежде чем пустить в рай, мурыжат в чистилище какое-то время, ну, скажем, пару миллионов лет, — очищают душу от грехов. Чистилище похоже на ад, но не навечно.
— В чистилище, мальчики, имеется запасный выход.
За каждый простительный грех — миллион лет чистилища, а то и больше, в зависимости от греха. Если уже грешил так раньше и обещал больше не грешить, срок увеличивался. Лгать родителям, браниться, поминать имя Господне всуе — миллион лет чистилища.
— Господи Иисусе.
— Миллион.
— Господи Иисусе.
— Два миллиона.
— Господи Иисусе.
— Три миллиона.
— Господи Иисусе.
А вот воровать в магазинах — больше грех. Журналы воровать грешнее, чем конфеты. Четыре миллиона лет за «Футбол», два миллиона за еженедельник «Лучшие голы». Но если прямо перед смертью хорошенько исповедуешься, чистилище вовсе отменяется: полетишь прямиком в рай.
— Даже если кучу народу поубивал?
— Ну да.
Нечестно.
— Э, для всех правила одни.
Рай считался замечательным местом, но о нём знаний было маловато. Там много обителей.
— Каждому по обители?
— Верно!
— И что, обязательно надо жить одному?
Отец Молони мялся с ответом.
— А маманя имеет право жить в моей обители?
— Мама — имеет право.
Отец Молони каждую первую среду месяца приходил к нам в класс поболтать. Нам он нравился, неплохой был священник. Он жутко хромал, а брат его играл в оркестре.
— И куда тогда денется её обитель?
Отец Молони воздел руки горе, но ухмылялся, непонятно почему.
— В раю, дети, — проговорил он и помолчав, продолжил, — в раю можно обитать где угодно и с кем угодно.
Тут забеспокоился Джеймс О'Киф.
— Отец, а вдруг маманя со мной заселяться не захочет?
Отец Молони зашёлся от хохота, но какого-то несмешного, ненастоящего.
— Тогда ты у неё поселишься, чего проще.
— Нет, если она совсем от меня откажется?
— В раю мамы от детей не отказываются, — заверил отец Молони.
— Ещё как отказываются, — пробурчал Джеймс О'Киф, — если дети — лодыри.
— Ага, ты сам ответил на свой вопрос. В раю не бывает лодырей.
На небесах всегда ясная погода, кругом зелёная трава, и не бывает ночи — сплошной день. Вот, собственно и всё, что я знал о небесах. Ещё там обитал мой дедушка Кларк.
— А ты уверена? — спросил я маму.
— Уверена, — ответила она.
— На сто процентов?
— На сто процентов.
— А вдруг он ещё в чистилище?
— Ни в каком не в чистилище. Он хорошо исповедался, ему в чистилище не нужно.
— Везуха деду?
— Везуха…
Я радовался за деда.
Сестра, которая умерла, тоже наверняка была в раю, Анджела. Она умерла до того, как вышла из маманиного живота, но маманя утверждала, что её успели крестить; в противном случае Анджела поселилась бы в лимбе.
— А точно сначала вода на неё капнула, а потом она умерла? — допытывался я у мамы.
— Точно.
— На сто процентов?
— На сто процентов.
Я задумался, как сестрёнка там одна — часу не прожила, ничего ещё не соображает.
— Дедушка Кларк за ней присматривает, — объяснила маманя.
— Пока ты не прилетишь??
— Да, сынок…
Лимб — это для некрещёных деток и домашних животных. Там красотища, как в раю, только нет присутствия Божия. А вот Иисус заходит иногда, и Богородица навещает. Ну там, должно быть, и кавардак: кошки, псы, младенцы, морские свинки, рыбки аквариумные. Дикие животные никуда не попадают: просто сгнивают и смешиваются с землёй, удобряют. У них нет душ, а у домашних животных есть. Поэтому в раю не бывает зверей, разве что кони, зебры и обезьянки.
Я опять пел. Папаня учил меня новой песне.
— Я спустился к ручью,
Стал на рыбок весёлых смотреть…
Противная какая песня.
— Я спустился к ручью,
А в ручье караулила сме-е-ерть — мой Бог…
У меня не получалось правильно спеть это «смерть»; надо было взлететь голосом, а я не взлетал, а Хэнк Уильямс на пластинке — взлетал.
Следующий куплет мне нравился.
— Взял я, прыгнул в ручей,
И тотчас же ручей пересох…
— Недурно, — похвалил папаня.
Был воскресный день. Папаня скучал. А когда он скучал, то всегда учил меня новым песенкам. Первым делом мы разучили про Брайана О'Линна. Пластинки такой не было, а слова нашлись в книжке «Ирландские уличные баллады». Папаня дирижировал одним пальцем, и мы распевали на два голоса:
— Ночевал наш Брайан с тёщей,
Но была перина тощей.
«Лучше бы я лёг один…
К сте-сте-стенке ляг!» — молвил Брайн О'Линн.
Ну и всё в таком роде, легко и весело. Я пел Брайана О'Линна в школе, но мисс Уоткинс остановила меня, когда Брайан наш пошёл к подружке. Думала, дальше пойдёт какая-нибудь похабщина. Я сказал, ничего подобного, но мисс Уоткинс не поверила.
Последний куплет я исполнил во дворе, в одиннадцать часов, когда у нас была перемена.
— Там не похабно, — честно предупредил я.
— Пой, пой, не суть.
— Ну ладно.
Брайан О'Линн с женой и тестем…
Все загоготали.
— Говорю, не похабно!
— Молчи и пой.
— По мосту шагали вместе,
Мост сломался на двое половин.
«Не пешком, так вплавь», — молвил Брайн О'Линн.
— Ну, куплет тупее некуда, — сказал Кевин.
— А я предупреждал.
Я совсем не считал этот куплет тупым.
Тут явился не запылился Хенно и разогнал нас, решив, что намечается драка. Меня он сгрёб за шиворот, заорал, что я зачинщик, что он давно за мною наблюдает, а потом отпустил. Он ещё не был нашим учителем, взял наш класс год спустя, так что совсем меня не знал.
— Следи за собой, сына, — велел он.
— Ты у-хуу-шла-хаа рано у-ху-ху-тром…
Не получалось у меня, не получалось. Я понять не мог, как это Хэнк Уильямс так выворачивает голосом.
Папаня меня двинул.
В плечо. Я пялился на него, думая, как объяснить, что не годится мне эта песня, чересчур трудная. Смешно: я понял, что папаня мне врежет, за несколько секунд до удара — у него переменилось лицо. После он вроде бы раздумал, сдержал себя, но тут я сначала услышал удар, а потом ощутил боль, словно папаня забыл сказать кулаку: «Не бей, кулак, моего сына».