Сухэ-Батор

Начальник штаба попыхивал трубочкой — гансой, насмешливо щурился. Затем сказал:

— А сто палок ты не хочешь? Защитник отечества… Будешь распускать язык — посажу в карцер. Вон отсюда!

Так Сухэ стал истопником.

В казармах была грязь. Опали вповалку на слежавшихся тюфяках, укрывались своими халатами.

Под головы клали гутулы и белье. Кормили от случая к случаю. Иногда солдаты отправлялись в город, попрошайничали или находили в монастырях какую-ни-будь временную работу. Об обмундировании и девяти серебряных янчанах не было и речи. Солдаты, предоставленные сами себе, редко появлялись в Худжир-булане. Практически никаких строевых занятий не проводилось. Из всей массы цириков Сухэ был единственным умеющим читать и писать. На военную службу призывались лишь дети бедняков. Богатеи давали взятку начальству или нанимали служить вместо себя опять же ту самую «черную кость».

«И это армия «солнечно-светлого»!» — с горечью думал Сухэ.

Командиры и чиновники меньше всего думали об укреплении армии. Они предавались кутежам и распутству, а жалованье, положенное цирикам, клали себе в карман.

Сухэ рубил дрова, топил печи в квартирах и юртах начальства. О нем вспоминали только тогда, когда в помещениях становилось холодно. Работал он добросовестно, а питался кое-как. Это была каторжная жизнь, беспросветная, бессмысленная, и теперь Сухэ даже с некоторой грустью вспоминал свою службу, на тракте. Все же тогда он мог чувствовать себя вольным человеком, мог в любой день уйти от жестокого Джамьяндоноя. На тракте все считали его этаким «сэйн-эром» — добрым молодцем, у которого грудь открыта всем ветрам. Он знал много песен, мог ехать по степи и петь о весеннем ветре, о сопках, пестрых от цветов, как шкура барса, следить за полетом орла.

Тогда били от случая к случаю. Здесь били цириков каждый, день, и не за провинности, а просто так, были жестоко, до потери сознания. Но теперь Сухэ научился давать отпор. Однажды он замахнулся топором на тучного чиновника в черном халате, и с тех пор чиновник стал опасливо обходить истопника. Все знали, что истопник ловок и силен, а потому предпочитали с ним не связываться.

Бешеный! — говорил кривоногий дарга. — Тронь его пальцем — сразу убьет.

Армия называлась «регулярной». Иногда откуда-то ползли слухи, что в Худжирбулан из Да-Хурэ должна приехать инспекция и будто бы сам «многими возведенный» изъявил желание посетить свои войска. В такие дни все в лагерях преображалось. На огромном пустыре начинались строевые занятия, цириков учили владеть шашкой, рубить на полном скаку лозу. Сухэ подсаживался к кучке цириков и слушал, как дарга десятка сбивчиво объяснял устройство трехлинейной винтовки. Стрелять из трехлинейки не разрешалось. Винтовку Сухэ изучил и без помощи дарги. И как-то получилось само собой, что каждый раз Сухэ завладевал этой винтовкой, рассказывал товарищам, как она устроена, разбирал и собирал ее, а дарга сидел на войлоке, поджав под себя ноги, и с интересом слушал. О том, что Сухэ грамотный, вскоре все узнали. И теперь, если требовалось написать какую-нибудь бумагу, обращались к нему. Даже сам командир эскадрона нередко прибегал к его помощи.

— Быть тебе полковым писарем! — пророчил кривоногий дарга.

Но молодой солдат думал о другом. Он лучше всех скакал на коне, лучше всех преодолевал препятствия, лучше всех рубил. Кончилось дело тем, что ему, наконец, дали коня. На учениях брали с ходу все одну и ту же сопку. С гиканьем мчались по степи на конях, размахивали клинками, окружали сопку и взлетали на нее. Определенной системы обучения не существовало. Но Сухэ о многом догадывался сам. Если раньше вид сопок и долин вызывал в нем желание петь, то теперь он смотрел на местность уже другими глазами: это было поле боя. От умения правильно оценить местность зависит успех.

Он был рожден полководцем, хотя еще и не ясно сознавал это. Дни учений были самым счастливым временем. Военные учения представлялись ему детской игрой. Если бы ему позволили, он по-своему построил бы боевые порядки, нашел бы скрытые подходы к воображаемому противнику, обязательно выслал бы вперед разведчиков, использовал бы каждую складку местности. Он разумно распределил бы силы, подумал бы о резерве, об усилении флангов. Какой толк в беспорядочных наскоках на сопку?..

Но это были всего лишь мечты. После занятий нужно топить печи, выполнять мелкие хозяйственные поручения. И здесь, в Худжирбулане, Сухэ привыкли считать «добрым молодцем», песенником. Он знал много всяких историй и сказок, и по вечерам возле него образовывался тесный круг. На пустыре установили турник и деревянную кобылу. И тут Сухэ проявил себя. Через кобылу прыгал легко, как будто всегда только и занимался этим. А на турнике просто проделывал чудеса: раскачивался на руках, висел вниз головой на согнутых ногах, крутился, зажав перекладину под коленом.

Наконец решили провести занятие по стрельбе из винтовки. Опять Сухэ оказался первым. Глаз у него был меткий, руки не дрожали, как у других новобранцев.

— Ловкий! — восхищался командир эскадрона.

С тех пор кличка «Ловкий» — «Гоймин» — пристала к Сухэ. А он сам думал лишь об одном: только бы перевели в строевую часть! Правда, на складе ему выдали и хантаз и шапку цирика, но о переводе его в строевые и не думали. Ведь никто не умел так ловко, как Сухэ, колоть дрова и разжигать огонь в очаге.

Но была еще одна сторона жизни Сухэ, о которой никто не догадывался. Он часто бывал в Урге и всегда возвращался с новостями. А потом вечерами делился этими новостями с цириками. То, что творилось в мире, было намного значительнее тусклого, однообразного прозябания в Худжирбулане. Здесь жизнь, казалось, остановилась. На Монголию будто бы никто не собирался нападать. Он слишком живо интересовался всем, что творится в мире: известия в Ургу привозили караванщики, беглые из Китая, из Барги и Внутренней Монголии.

Однажды Сухэ встретил знакомого караванщика, побывавшего недавно в Харбине; и тот, оглядываясь по сторонам, вытащил из-за пазухи потертый газетный листок.

— «Монголын сонин бичиг», — прочитал Сухэ. — «Монгольская газета».

Эту газету Сухэ сохранил у себя и по вечерам пересказывал ее содержание своим товарищам по службе. Газета издавалась в Харбине. Да и не могла такая газета издаваться в Урге! В ней высмеивался «солнечно-светлый» богдо-гэгэн, говорилось о том, что следовало бы отделить церковь от государства, так как со времени восшествия Джебдзундамбы на ханский престол вся государственная власть, по сути, отдана в руки высшего духовенства, которое творит суд и расправу и притесняет даже князей.

Сухэ как бы взглянул со стороны на все то, что делается сейчас в Монголии. Корреспонденты, писавшие в газету, знали все подробности ургинской и худонской жизни, и Сухэ догадывался, что эти корреспонденты находятся где-то здесь, неподалеку.

Газета… Измятый, потертый листок бумаги казался неведомым чудом. Газету — вот что нужно Монголии! Свою газету, такую, чтобы в нее можно было бы писать обо всем: и о том, как князья обдирают до последней нитки аратов, и о действиях достойного Аюши, и о том, как плоха и небоеспособна армия «солнечно-светлого».

Газету Сухэ носил у самого сердца: она не должна была попадаться на глаза начальству. В ней говорилось и о положении в России, и о революции в Китае, и о незнаемых, но грозных странах: Америке, Англии, Франции. И обо всем этом было напечатано монгольскими буквами, теми самыми, которые напоминают стебель колючего растения. Правдивое колючее слово…

Нужно будет наведаться к дядюшке Жамьяну и передать ему самый красивый хадак — ведь это он сделал — босоногого мальчишку Сухэ зрячим.

А в мире творились большие дела.

Это был 1912 год. Правительство богдо-гэгэна, придя к власти, добивалось включения в состав созданного им государства Барги и Внутренней Монголии. Оно искало поддержки у царской России. В случае если бы Россия не захотела оказать помощи, феодалы готовы были искать ее у любого другого государства, хотя бы у Японии.