Суета вокруг барана

-- И я привыкла, - вздохнула Галя. - Конечно, жалко.

А Геродот не любил, когда его жалели. Он считал, что жалость чувство нехорошее, и оно унижает барана. Он лежал в кузове подпрыгивающей на кочках машины, связанный, униженный и оскорбленный в лучших своих чувства. Его подбрасывало, ударяло о борт, потом опять подбрасывало. Было больно и неуютно. Но гордый его дух не был сломлен. И думал он в это время не столько о себе и невзгодах, которые он испытывал, сколько о судьбе баранов вообще и о тех, кто мешают счастливой бараньей жизни.

А таких было немало. И прежде всего бородатый козел у которого от старости рога зелеными стали. Ни на пастбище, ни в кошаре от него не укроешься. И все время ме-е-е да ме-е-е: " За мной идите, бараны, я один знаю куда идти, я вас приведу к счастливой жизни, и всем вам станет хорошо..." - Руководить отарой ему хочется. Точно такой же козел с точно такой же бородой в прошлом году мекал, мекал, уговорил всех и увел за собой отару. Так ведь ни один баран не вернулся. А бычки как распоясались! У них и так жир - девать некуда, а им все мало: жуют и жуют, им дай волю, они всю траву на пастбище сожрут, а что тогда бараны есть будут?... Гусей развелось, откуда они только берутся. Куда копытом ни ступишь - гусь ходит. Высматривает чего-то, высматривает, а потом начинает гоготать. Гогочет, гогочет, мнение свое выражает. И ведь кто-то его слушает... Он еще догогочется, гусь свинячий. Сайгаки совсем распоясались, самую сочную траву выедают. Бебекнешь им, чтобы убирались, а они уши расставят, глаза вытаращат и вроде бы удивляются: "мы, - мол, - дикие, мы не понимаем". Бебеканья они не понимают, а где сочная трава - понимают. А еще собаки. Послушаешь их, так они такие бесхитростные, такие бескорыстные, ничего им не надо, только дай им возможность охранять отару от волков. И уж ни травы, ни сена они вовсе не едят. Почему же они тогда все такие сытые и гладкие? А сена, вкусного люцернового сена, баранам достается все меньше и меньше. Куда же, спрашивается, оно девается, если собаки его не едят...

Петя тоже чувствовал себя неуютно и тоже думал о том, как не устроена жизнь. Вместо того чтобы заниматься раскопками, он занимается черт знает чем: то ловит дурацкого барана, то ездит с ним в машине по кочкам, то вермишель варит...

А в кабине страдал Александр Александрович. Страдал, потому что пришлось ехать. А еще потому, что не знал - выдержит машина эту поездку по кочкам, или не выдержит. А если что-то сломается, то тогда ему придется ремонтировать ее. И никто не поможет, все придется делать самому. Такая вот несправедливая штука жизнь - все время приходится что-то делать...

У каждого из них были свои заботы, у каждого свои неприятности.

Профессор - же был доволен: погода стояла хорошая, раскопки шли нормально и кое-чего интересного уже нашли, с бараном тоже дело двигалось к концу... И вообще - профессор был оптимистом.

33

До кургана, на котором им предстояло сделать очередной вклад в археологическую науку, шли молча. Вроде бы ничего не изменилось в это утро: и солнце в голубом небе светило по-прежнему, и губы у девчат накрашены, и лопаты еще с вечера Петей хорошо отточены, но что-то такое неприятное висело в воздухе: тоскливое и противное, так что разговаривать никому не хотелось. Впереди насвистывая что - то невеселое вышагивал Лисенко, следом, гуськом, одна за другой, шли девушки: Галя размашистой рабочей походкой, за ней интеллигентно семенила Верочка, и заключала цепочку, несколько отставшая от остальных и постоянно оглядывающаяся на опустевший лагерь, Александра Федоровна.

Курган был большим, на три хорошие траншеи. Первую закончили вчера, и нашли в ней два бедненьких погребения. Скелеты лежали, как положено, на правом боку, в позе спящих людей: ноги немного согнуты в коленях, ладонь левой руки возле груди, правой - возле черепа. Но ни оружия, ни посуды у них не было. Даже по бараньей лопатке, которую обычно давали в дорогу своим покойникам кочевники, им не положили.

Вторую траншею тоже начали еще вчера. Три штыка сняли, так что и эту, если не случится никаких неожиданностей, можно было вскоре закончить. А о том, чтобы весь курган раскопать до обеда, как сказал шеф, не могло быть и речи. Здесь за день бы управиться и вполне нормально будет.

Лисенко спустился в траншею, стал подравнивать стенки, чтобы угол между ними и дном составлял девяносто градусов. Не для красоты и не просто для порядка. Если стенки внизу не будут ровными, под ними может спрятаться край могилы, которая уходит под бровку. И ее вполне можно попустить. Девушки равнодушно без всякого интереса, наблюдали за ним, друг на друга не смотрели.

-- Ну что, начнем, пожалуй, - предложил Лисенко, когда стенки траншеи стали почти идеально ровными. - Знаете, подозреваю я, что это скифский курган. И очень похоже, что не разграбленный, - попытался он отвлечь девчат от грустных мыслей. - Так что здесь вполне кое-чего можно добыть. Золотую чашу, например, или диадему. Я бы не прочь найти что-нибудь такое, подходящее. Думаю - возражений ни у кого нет. Так что приглашаю... Найдем золотую скифскую вазу и впишем свои имена в историю археологии, - заманивал он.

Девушки послушно заняли места вдоль линии траншеи, начали копать, но по-прежнему молчали. Не хотелось им ни золотой скифской вазы, ни имена свои вписывать в историю археологии, ничего им сейчас не хотелось. И работа у них не клеилась, коряво девчата копали, как будто первый раз этим занимаются.

Лисенко посмотрел в сторону лагеря. Там было пусто. Ни тебе машины, ни привычно возлежащего на брезенте Сан Саныча, ни Геродота. А палатки цвета хаки сливались с негустой степной травкой. Только голубые шорты и белая футболка Серафимы оживляли тоскливый пейзаж.

-- А вот хандрить не надо, ни к чему это, - Лисенко подцепил большой ком земли и выбросил его далеко за бровку. - Когда покупали барана - знали что делали и зачем покупали, тоже знали.

-- Я к нему привыкла, мне его жалко, - потерла кулачками глаза, готовая расплакаться Александра Федоровна. - Когда мы его покупали, он был чужой, незнакомый, а сейчас свой.

-- Ну, ты не хлюпай, - оборвала ее Галя. - Всем жалко, не тебе одной.

-- Мы с ним вчера долго разговаривали, - все-таки не удержала слезу Александра Федоровна. - Я ему рассказывала про Коленьку и он все-все понимал.

Крупная как горошина слеза скатилась по щеке и оставила след на кофточке. А из уголка глаза выкатилась другая слеза, такая же крупная и прозрачная.

-- Не хлюпай, тебе говорят, а то я тоже разревусь, - Галя подошла к Александре Федоровне и обняла ее. Та уткнулась лицом в грудь подружке, обильно орошая голубенькие незабудки на ее кофточке. Галя успокаивающе похлопывала ее по плечу, а вскоре и сама стала довольно подозрительно посапывать носом.

Верочка тоже перестала копать, но держалась. Ей тоже было жалко Геродота, но она понимала, что Лисенко прав и все произошедшее вполне закономерно. Таковы суровые законы жизни: бараны существуют для того, чтобы их ели.

-- Да... - Лисенко поглядел на рыдающую Александру Федоровну и пытающуюся успокоить ее Галю, затем на нахмурившую бровки Верочку. - Сбылась мечта идиота, как говорил товарищ Бендер. Добиваешься чего-то, добиваешься... Добьешься, наконец, а счастья все нет. Такая вот хитрая штука - жизнь.

-- Ой! Александра! Ты же меня насквозь промочила, - спохватилась Галя. - Нельзя же так. Прекрати немедленно. Нечего сырость разводить.

-- Я уже все, - неохотно оторвалась Александра Федоровна от мокрых незабудок. Она выплакалась, и ей стало легче. - Все, больше не буду, - Александра Федоровна глубоко вздохнула и вытерла лицо ладонями. - А ты, Вера, совсем железная. Неужели тебе его не жалко?

-- Жалко, - призналась Верочка. - Только что поделаешь... Суровые законы жизни.

-- Это был очень хороший баран, - ударилась в воспоминания Галя. - Честный и откровенный. Он все понимал. Что ему ни скажешь, он понимал. За эти дни он стал настоящим членом нашего коллектива. Вел себя скромно, и хорошо к нам всем относился. Он нас любил...