Страница 71 из 83
Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в теплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Все к лучшему, — бормотал он в беспокойной дреме, — старуха отдаст концы, а мы с Эллой… мы…» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тещи, слишком пропитался их маленький мир запахом ее лекарств, ее сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.
Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно — и сам не знаешь. Утром клянешься, что всю ночь дрых как убитый, веришь этому — и только на дне сознания остается смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.
«Я тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовет, и увидел… что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».
Как ни странно, никто из группы не проснулся — Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа — и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким — нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой пленкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись, — но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперед, все быстрее и быстрее.
Жак с горки на санках, — мелькнула совершенно неуместная мысль.
Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Все происходило мучительно-затянуто — точно фильм прокручивали на замедленной перемотке — и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок — и беспамятство.
Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегченно вздохнула. Не так все оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчелы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зеленое яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила — это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется — или нет. Оба просто встречались — на неполный час, после обеда — чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни — другому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
— Ну-с, фрау Каспер, — начал он, листая на столе какие-то бумаги, — и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
— Хорошо, — застенчиво сказала Эрика. — Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн ее работой или нет.
— Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки… наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области — то имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.
— Ну а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну более или менее? — И, прежде чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно: — У него, похоже, начинается ремиссия.
— Вы думаете, господин Керн?
— Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
— Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, — осторожно произнесла Эрика. — Но, о чем он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же: «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад…», «Зачем меня оттуда забрали…» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития… тоска по внутриутробному состоянию… Он и сидеть любит согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеет — густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар ее школьных лет.
Какой из нее диагност?
— Нет, — улыбнулся Керн. — Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала — а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная — сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
— Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул:
— Ретроградная амнезия. Забыл все, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась — фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча — большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному темному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белесые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохраненное. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды… Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и все опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.
Сначала вернулись левая рука и затылок — горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову — но шеи словно не было вовсе, или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним — серебряный шепот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нем чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый свод — синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами… Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет — настоящий или такой же иллюзорный, как все остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку — крепкие, чуть синеватые стебли, непонятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях и сами окаменевшие у корней, — и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками — чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.