Страница 112 из 151
Читая вторую книгу «Поднятий целины», снова убеждаешься в том, что, обращаясь к теме коллективизации, Шолохов избрал единственно верные идейно-художественные позиции. Именно поэтому он достигает такой силы художественного изображения событий и характеров людей. На борьбу противоборствующих начал он взглянул глазами народа. Людям труда он отдает свою любовь. И, подвластные неотразимому обаянию его творчества, мы тоже полюбили этих людей. За что? Конечно, в первую очередь за их неиссякаемое трудолюбие на земле, политой кровью предков. Но и за их страдания, за то, что в поте лица и в кровавой борьбе ищут они лучшую долю. За их любовь к родной, хотя часто и неласковой к ним, степи, к ее неповторимой природе, той самой, что дышит, играет красками, живет на страницах Шолохова.
Нашей любви, привитой художником слова к этим людям, неизменно сопутствует наша ненависть к тем, кто столетиями порабощал их душу и тело, держал их в состоянии полудикости и потом всеми неправдами препятствовал выходу их на дорогу свободной жизни на совершенно новых общественных началах. К тем, кто, подобно бывшему есаулу Половцеву, прямому наследнику Красновых, Калединых, был не прочь продолжить обман трудового казачества, начатый ими. Еще и поэтому побуждает «Поднятая целина» снова всмотреться в истоки трагедии Григория Мелехова. Всмотреться и яснее увидеть ту горку, на которую взошел с помощью путиловского слесаря Семена Давыдова другой выходец из трудовой казачьей семьи — Кондрат Майданников.
Фигура Кондрата Майданникова в «Поднятой целине» — несомненно главная из казаков-крестьян. Кондрат, как и Григорий Мелехов, из середняцкой казачьей семьи, но в отличие от него Майданников всю гражданскую войну провоевал за Советскую власть и возвратился домой в хутор Гремячий Лог в буденовке. И когда организуется в Гремячем Логу колхоз, он не только расчетливым крестьянским умом, но и сердцем понимает и чувствует, что не может быть для него иного решения, как прибиваться к этому берегу. Конечно, и Кондрата оторопь берет, ведь вот Тит Бородин тоже воевал за Советскую власть, а потом окулачился, решил богатеть. Кое-какое хозяйство сколотил за это время и Кондрат. Но чувствует он, что не под силу ему будет окрепнуть, нужна звериная хватка, а это не в его характере, он не Титок. И Кондрат пишет в своем заявлении: «Прошу допустить меня до новой жизни, так как я с ней вполне согласный». И все же держит его «пуповина» частной собственности, привязывает к имуществу, которое доставалось ему в нелегком труде. Грустит Кондрат, зная, что завтра вести ему быков на общий баз. Напоследок подкладывает он быкам в ясли «огромное беремя сена».
«Ну, вот и расставанье подошло… Подвинься, лысый! Четыре года мы — казак на быка, а бык на казака работали… И путного у нас ничего не вышло. И вам впроголодь, и мне скучновато. Через это и меняю вас на обчую жизнь. Ну, чего разлопушился, будто и на самом деле понимаешь?»
Придет час, когда дед Щукарь напомнит ему об этом и на этом основании даже даст «отлуп», то есть отвод, Кондрату, вступающему в партию.
«— Раз у нас открытое собрание, то должон ты, Кондратушка, то же самое открыто сказать: когда ты вступил в колхоз и вел сдавать в колхоз свою пару быков, кричал ты по ним слезьми или нет? — и, выждав тишины, уже тихо и вкрадчиво, он заговорил:
— Может, ты не помнишь, Кондратушка, а я помню, что гнал ты утром быков на обчественный баз, а у самого глаза были по кулаку и красные, как у крола или, скажем, как у старого кобеля спросонок. Вот ты и ответствуй, как попу на духу: было такое дело?»
Не такой человек Кондрат Майданников, чтобы утаить правду. Глядя на Щукаря затуманенными глазами, отвечает ему со сдержанной твердостью:
«Было такое дело. Не потаюсь, всплакнул. Жалко было расставаться. Мне эти быки не от родителя в наследство достались, а нажил их сам, своим горбом. Они мне не легко достались, эти быки! Это дело прошлое, отец. А что тут для партии вредного от моих прошедших слез?»
Со смущением называя Щукаря отцом, сознает Кондрат, что у того, хотя по стариковской придирчивости и перебарщивает он, есть свои основания для такого сурового разговора. За свою жизнь дед Щукарь не нажил и той пары быков, что была у Кондрата. И не понять Щукарю, над чем это можно проливать слезы, вступая в колхоз. Но все же ошибается Щукарь, давая на собрании Кондрату отвод. Нет у Щукаря крыльев возвыситься над прошедшим и взглянуть на Кондрата новыми глазами. Увидеть и того Кондрата, который в борозде на весеннем севе был назван Семеном Давыдовым первым в Гремячем Логу ударником. И того, что на вопрос Давыдова: «Подымает враг голову, а, Кондрат?»— спокойно отвечает: «Что ж, это хорошо, пущай подымает. Поднятую голову рубить легче будет…» Суметь разглядеть в Майданникове, который плакал над своими быками, и того человека, что впоследствии заменит на посту председателя гремячинского колхоза Давыдова, павшего от руки бывшего есаула Половцева.
После смерти Давыдова идет Кондрат Майданников «со склоненной головой, и страшно резко обозначились на висках его вздувшиеся вены, а две глубокие поперечные морщины повыше переносья краснели, как шрамы». С этими шрамами — рубцами на сердце — и заступит он на место Давыдова. И никогда не дадут они ему забыть, за что отдали свои жизни Давыдов и Нагульнов. Тоскующему после смерти Давыдова и Нагульнова деду Щукарю новый председатель колхоза Кондрат Майданников говорит со стыдливой лаской:
«Мы с Разметновым о тебе уже думали, дедушка… А что, ежели тебе заступить в ночные сторожа в сельпо? Построим тебе теплую будку к зиме, поставим в ней чугунку, топчан сделаем, а тебе в зиму справим полушубок, тулуп, валенки. Чем будет не житье? И жалованье будешь получать, и работа легкая, а главное — ты при деле будешь. Ну как, согласен?»
Говорит он эти слова тому самому Щукарю, что давал ему отвод при вступлении в партию.
В этом принципиальное значение образа советского крестьянина, встающего со страниц романа Шолохова. И так же, как Майданникова, каждого из тех, других казаков-крестьян, с которыми познакомился читатель в «Поднятой целине», — Любишкииа, Ушакова, Дубнова, кузнеца Шалого, — Шолохов наделяет живыми чертами, каждый по-своему запоминается, у каждого своя, не похожая на чью-нибудь другую судьба.
На редкость своеобычна она у Ивана Аржанова. Многим в хуторе кажется Аржанов «слегка придурковатым», а на самом деле это не так. В прошлом, еще в детстве, пережил Иван Аржанов тяжелую драму. Когда он был еще подростком — было ему тринадцать лет, — казак Аверьян Архипов и два его брата, Афанасий и Сергей Косой, зверски изуродовали, обрекая на мучительную смерть его отца. «За бабу убили, за полюбовницу его. Она была замужняя. Ну, муж ее прознал про это дело». Она и вообще нелегкая была у Аржанова, жизнь, а тут еще омрачила ее недетская жажда мести. «Какой бы отец непутевый ни был, но он умел погулять, умел и поработать. Для кое каких других он был поганым человеком, а нам, детишкам и матери, — свой, родной: он нас кормил, одевал и обувал, из-за нас он с весны до осени в поле хрип гнул… Узковаты были у меня тогда плечи и жидка хребтина, а пришлось нести на себе все хозяйство и работать, как взрослому казаку. При отце нас четверо бегало в школу, а после его смерти пришлось всем школу бросить».
Нужда еще больше искармливала, подстегивала его ненависть к убийцам отца. Поднакопил он деньжонок, купил одноствольное ружье и подстерег-таки Аверьяна. Сурово и просто рассказывает теперь Аржанов об этом Давыдову, не утаив и того, что взял он тогда у убитого Аверьяна кошелек. «В нем было бумажками двадцать восемь рублей, один золотой в пять рублей и мелочью рубля два или три». На резкий и злой вопрос Давыдова, зачем он взял деньги — «Они мне нужны были, — просто ответил Аржанов. — Нас в ту пору нужда ела дюжей, чем вошь». И дальше рассказывает, что так изуродовала его душу эта подкормленная жестокой бедностью жажда мести, что забеспокоило…… когда Сергей Косой, Аверьянов брат, умирает своей смертью. Иван спешит поскорее привести в исполнение смертный приговор еще одному брату Аверьяна Афанасию. «Афанасия я убил через окно, когда он вечерял. В ту ночь я отметился у притолоки в последний раз, потом стер все отметки тряпкой. А ружье и патроны утопил в речке; все это мне стало не нужным… Я отцову и свою волю выполнил».