Страница 111 из 151
Уже и не знаешь, то ли это копыта лошадей стучат, то ли — твое сердце. И зачем же скрывать, что ты, конечно, хочешь, чтобы их не настигла погоня? Ведь люди, которые гонятся за Григорием и Аксиньей, хотя эти люди и отстаивают справедливейшее дело на земле, ничего не знают ни об их любви, ни прошлой жизни, а ты уже все знаешь, знаешь. Кистью гения написана эта скачка в ночной степи. Все дышит, все живет и звучит. Нет никакой литературы, нет романа Шолохова — одна только жизнь. Ветер свистит в ушах, храпят лошади, бьется сердце Григория, а рядом с ним так же гулко, а потом все слабее и глуше бьется замирающее сердце Аксиньи. Медленно запрокидываясь в седле, сползает она с лошади. Напрасно Григорий задыхающимся шепотом спрашивает у нее, что с ней, просит сказать хоть слово. «…Ни слова, ни стона не услышал он от безмолвной Аксиньи».
И вот уже он шашкой копает ей могилу. Нет, не помогла им любовь. Даже само солнце над головой Григория является его взору в донском небе черным. Теперь уже для него все было кончено.
И обо всем этом рассказано на том же самом языке, на котором говорят эти простые, несчастные и прекрасные люди, но только пропущенном сквозь «магический кристалл» необыкновенного таланта художника. Ничего не потеряв из своего самобытного очарования, этот язык и как бы очистился, и сгустился, и стал прозрачным. Все это написано теми же красками, которыми донская степь встречает весну, лето, осень и зиму, утро и вечер, восход и закат солнца, играет и в часы безмятежного безмолвия, и в часы грозы.
И не раз напомнит нам автор «Тихого Дона», как это нелепо и горько, когда среди этого буйства живой, вечно обновляющейся природы, под этим ослепительным солнцем, на милой родной земле, источающей пленительные ароматы, под звуки щебечущих птиц, поющих весенних ручьев и донской волны с недопетой казачьей песней на устах «безобразно просто» умирают молодые, красивые, полные жизни и надежд на лучшую жизнь люди.
Бороздой «Поднятой целины»
Вот и окончена «Поднятая целина». «…Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда то с верховьев Гремячего буерака… Вот и все!»
Это впервые после того, как в «Тихом Доне» автор, не в силах справиться с охватившим его волнением, обращается прямо к родимой степи, политой нержавеющей казачьей кровью; впервые его голос эпического повествователя снова прерывается для бурного лирического излияния о том, что так дорого его сердцу.
Теперь уже отойдут в прошлое, станут достоянием одних лишь исследователей литературы все наши ожидания и сетования на писателя за то, что он не спешит утолить нашу жажду, не укладывается в предположенный срок. А нашим детям и внукам вообще не будет дела до того, сколько лет писалась «Поднятая целина». Им легче будет понять, что даже такому большому сердцу не так-то просто было пропустить через свои берега одну за другой столько встреч и разлук, радостей и потерь… Оставить Григория Мелехова, перед тем как ему надо было принимать наиважнейшее из всех решений его жизни, и переброситься сразу на десять лет вперед — к Давыдову и Нагульнову… Оставить Давыдова и Нагульнова в тот самый час, когда кровавый есаул Половцев сызнова появляется в Гремячем Логу, и вернуться к Григорию, чтобы похоронить вместе с ним Аксинью и заглянуть в чистые глаза Мишатки, не сразу узнающего в чужом одичалом человеке отца… Надеть при первых раскатах войны шинель, похоронить в станице Вешенской убитую фашистской бомбой мать и, уйдя на фронт, побрататься там с теми, кто сражался за Родину, начав с ними невеселый путь отступления от Дона к Волге. И потом по зову сердца все-таки опять вернуться в Гремячий Лог на тридцать лет; назад, чтобы вместе с Варюхой-горюхой и Щукарем прийти на могилы Давыдова и Нагульнова.
«Вот и все», — повторит вслед за писателем читатель. Все о Давыдове и Нагульнове, их жизни и борьбе. Но жизнь и борьба во имя того, за что они отдали свои жизни, продолжаются.
Так завершается «Поднятая целина».
А еще так свежо чувство, навеянное самыми первыми страницами ее, когда еще только начиналось наше знакомство с теми, кого уже не разбудят донские соловьи… Незабываемо это первое впечатление от знакомства с «Поднятой целиной». И в наш город Новочеркасск, основанный Матвеем Платовым на холме посреди донской степи, пришла тогда из Москвы очередная книжка «Роман-газеты». Прочитана первая строчка: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады», — и сердце опять очутилось в плену. И теперь оно уже до самого конца, до последней строчки будет во власти того очарования, которое, может быть, сродни лишь твоей любви к этой распростертой вокруг степи.
Еще продолжается коллективизация на Дону. Ночами город на холме освещают отблески пожаров, бушующих в окрестных станицах и хуторах, а то донесется и эхо выстрела из кулацкого обреза. Коннонарочные сельсоветов, вырываясь из степи, процокав мимо бронзового Ермака, осаживают лошадей у здания бывшего атаманского дворца, где когда-то застрелился генерал Каледин, а теперь помещается райком партии. Скрытые силы и страсти, разбуженные коллективизацией, разлились вокруг по степи, как донская вода весной, когда она вплотную подступает к этому Платовскому кургану.
И как же это можно, когда все еще так живо, так горячо и еще продолжается борьба, вдруг взять и перенести все это со страниц степи на страницы книги и брызнуть на них светом, озарив самое существенное, самое главное?!
Не являясь продолжением «Тихого Дона» в прямом значении слова, «Поднятая целина» отвечает на вопрос читателей «Тихого Дона» о дальнейших исторических судьбах донского казачества — столь значительной и своеобразной части русского крестьянства. Своеобразной по своей родословной, ведущей, как известно, начало от вольнолюбивых беглых крестьян времен крепостного права, и по обычаям, слагавшимся в обстоятельствах военно-походной сословной жизни. Трудовой казак Донской области ничем, кроме обычаев и кастово-патриархальных наслоений, не отличался от крестьянина-труженика любой другой русской губернии или области. Истоки их нужды, причины всех бедствий и страданий были тождественны. Враги у них — самодержавие, помещики, кулачество были одни и те же. Коренные интересы трудового казачества и всего трудящегося русского крестьянства не перекрещивались, а совпадали. И лишь отравленным лезвием обмана их врагам удавалось время от времени разъединять их, сеять между ними раздоры. Природу этого обмана Шолохов обнажил в «Тихом Доне». И недаром время так поработало против тех истолкователей творчества Шолохова, которые прилагали старания, чтобы втиснуть его в границы донской «областной» темы.
Наедине с острым предчувствием новых перемен в жизни казачества оставлял читателя Шолохов, завершая эпопею «Тихого Дона». «Поднятая целина» пролила свет на то, какие именно перемены назревали в недрах казачества, всего русского крестьянства.
Завершая «Тихий Дон», Шолохов, так знающий жизнь крестьян, не мог остановиться на тех рубежах, куда пришел он со своими героями в поисках правды. На этом не заканчивались их поиски правды. И последующее время, прожитое в объятых классовой борьбой степях Дона между двадцатыми и тридцатыми годами, должно было еще больше укрепить писателя в этом.
Вешенские партийные работники, старые друзья Шолохова, и ныне вспоминают, как они, знавшие, что Михаил Александрович целиком поглощен «Тихим Доном», были удивлены, когда он однажды прочитал им первые главы своего нового романа о коллективизации. С тех пор прошло немногим менее сорока лет. Наши взаимоотношения с героями «Поднятой целины» прошли испытание временем. Мы прожили это время в миро ее образов, еще глубже прониклись духом ее поэзии. И это дает нам возможность лучше понять и оценить всю глубину ее связей с явлениями действительности. «Поднятая целина» — явление в нашей литературе столь же современное, сколь и историческое. Если «Тихий Дон»— это художественная история того, как сокрушались основы старых социальных порядков на Дону, то «Поднятая целина». — образное выражение истории нарождения новых, справедливых порядков в донской деревне.