Страница 137 из 189
— «Ну, как Дмитрий Сергеич? С корицами, в пледике, сказки читает? Ну, как „синий“ Дима? Антон еще с ведьмой на шее?»
Общественность Блока свершалась не там, где свершали ее Мережковские; пересекались мы в ней, но пока еще вовсе без слов.
«Нет больше домашнего очага…»; [Собрание соч. Алек. Блока, т. VII, Берлин, 1923 года, стр. 16.] «двери открыты на вьюжную площадь»; [Там же, 16.] «наше общее поприще… пустой рынок… где… воет вьюга»; [Там же, стр. 17223.] «исторический процесс завершен»; [Там же, стр. 57224] «смерть зовет… как будто тревожно бьет барабан»; [Там же, стр. 17] «действительность проходит в красном свете»; [Там же, стр. 17] «зажженные со всех концов, мы крутимся в воздухе»; [Там же, стр. 17225] «залегло неотступное чувство катастрофы»; [Собрание соч. Алек. Блока, т. VII, Берлин, 1923 года, стр. 94] «вот грянет гром»; [Там же, стр. 104226] «будет кровь, топор и красный петух»; [Там же, стр. 123] «есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой» [Там же, стр. 123227 Все цитаты из лирических статей VII тома сочинений Блока].
Вот над чем молчал Блок от 905 года до 1914; все цитаты из статей, писанных до мировой войны.
«Человечество пойдет на бой»; [Ар. 24] «символическая драма… проповедь роковой развязки»; [Ар. 37228] «мы призываем всех под знамя социализма»; [Ар. 150229] «мы должны восстать… и струны лиры натянутъ на лук тетивой»; [Ар. 16230] «мертвец… восседает над жизнью»; [Ар. 15–26231] «не должна ли взорваться вся наша жизнь»; [Ар. 45] «человечеству грозит смерть»; [Ар. 43] «проваливается культура»; [Ар. 43] «взорваться… средство не погибнуть»; [Ар. 53232] «наша жизнь — безумие»; [Ар. 174.] «на черный горизонт жизни выходит что-то большое, красное…» [Ар; 490233 Все цитаты — из «Арабесок». Статьи писаны от 1903 до 1909 года].
Вот что было предметом моих дум 1905 года. В них мы пересеклись с А. Блоком.
Бывало, посмотрит, привстанет, ко мне подойдет: «Ну, пойдем; я тебе покажу переулки». Ведет от казармы кривым переулком, наполненным людом, бредущим от фабрик; мелькали измученные проститутки; мигали харчевни; разглядывал это; позднее ландшафт переулков увидел в «Нечаянной радости».
Стройный, с лицом розовеющим, в шубе и в шапке мехастой, он, щурясь, оглядывал отблески стекол, рабочих с кулями, ворон; этот взгляд был летучим, не пристальным, видящим целое; Гиппиус дерзко втыкалась глазами, как иглами.
Вот он меня остановит; и взглядом своим переулок возьмет:
— «Захудалая жизнь: очень грустно… Они, Мережковские, не замечают».
А вещи глядели уже в феврале… Октябрем.
— «Ну, пойдем!»
И запомнился: красный, морозом нащипанный нос; он глядел себе в ноги, запрятавши руки в карманы; бывало: пылающий яхонт торчит над забором; и — нет его; клочья вишневые в зелени неба; Невы нежно-розовый снег.
Приведет и под локоть усадит; и — неторопливо возьмет папиросницу: «Выкурим!» Раз ей взмахнул; я — откинулся; он засмеялся: «Ты что?» — «А ты?» — «Нет, почему ты смеешься?» — «А ты почему? Испугался?»
Рассказывал много о встречах с отцом: как его тяжелят эти встречи; о друге своем, композиторе Панченко: «Панченко думает… Панченко — темный, но Панченко — острый».
Так мне оживает он братом: без идеологии, даже без «Дамы», своим: тихим, вглядчиво-бережным; и оживает наш месяц тишайших покуров: легко, чуть-чуть грустно; как будто прощанье: надолго.
Один месяц, единственный, — Саша и Боря: не «Белый» и «Блок».
А когда на перроне вокзала мы с ним обнялись, то в Кремле прокатился грохот бомбы Каляева; и — разлетелся на части Сергей Александрович234.
Москва
А Москва волновалася; митинговали везде.
Начинались банкеты в богатых домах; буржуазия требовала для себя всяких прав; Соколов упражнялся: рыкающий лев в Благородном собраньи. Писал я:
И —
Писал А. А. Блок:
В особняке у Морозовой митинговали; здесь присяжный поверенный Сталь выступал; посещал я иногда и приватные лекции, здесь устраиваемые: слушая профессора Кизеветтера и обучайся конституционному праву у маленького Фортунатова; эта последняя лекция читана М. К. Морозовой, ее сестре, Востряковой, Скрябиной (кто еще слушал, — не помню); в морозовском доме роились — эсдеки, организующиеся кадеты, профессора и адепты уже сформированного «Христианского братства борьбы»; весною явились здесь Мережковские; Д. С. читал лекцию (в пользу каких-то организаций).
Я застаю в кружке моих близких товарищей сильный сдвиг влево; Эллис, ушедший от своих прежних, как он любил выражаться, нелегальных связей, возобновил эти связи; все чаще и чаще я слышу о Кларе Борисовне Розенберг, с которой он в то время, как мне казалось, дружил; она была интересная дама; у нее бывали профессора и социал-демократы; ее симпатии были к эсдекам (мы с ней познакомились осенью); я от Эллиса слышал в те дни имена: Череванин, Громан, с которыми он где-то видался; но симпатии его лежали к экстремистам. Киселев, оставаясь по виду таким же спокойным, уткнувший свой нос в «инкунабулы» и говорящий о «каталоге к каталогам», вдруг прикладывал палец к протонченному профилю; и — трещал басом что-нибудь вроде:
— «Надо захватить в руки городской водопровод».
И склонял бледный нос над столом: с видом старого архивариуса.
Из щелей, как вода в наводнение, — подымался протест; и месть за расстрелянных сжимала горло: мне, Эллису, А. С. Петровскому, С. Соловьеву; Эллис организовал у К. П. Христофоровой ряд вечеров (в пользу ссыльных).
Быть может, в то время, быть может, позднее являлись ко мне и к нему два рабочих (как помнится, что металлисты); лишились работы; один — синеглазый блондин, а другой — темно-карий, худой; в тертых шляпах, заплатанных куртках; у них была пара сапог одно время; когда в сапоги облекался один, то другой оставался без обуви; голубоглазый был страшный фанатик; другой — философствовал… о символизме; мы с Эллисом что-то такое устроили в пользу их группы; и жаркие споры затеивали.
— «Символизм — буржуазен…» — «Нет, вы ошибаетесь!» — «Чем вы докажете?» — «Логикой, то есть тем средством, которым доказывают в науке…» — «Докажете нам буржуазно — наука буржуазна». — «Как?» — «Так… В нашем строе изменится все!» — «И понятия?» — «Да…» — «Восприятия?» — «Как же иначе!..»238